Сесилия обожала, когда Арман ласкал ее мягкий, округлый животик. Она наслаждалась, когда язык Армана проникал в пупочную впадинку, когда Арман любовно покусывал нежную кожу, медленно пробираясь ниже и ниже.
— Не останавливайся! Прошу тебя, не останавливайся! Еще!
И вдруг:
— Хватит! Ты меня слышишь? Прекрати немедленно! Поди прочь!
О, как белеют ее руки в лунном свете, когда Сесилия поправляет растрепавшиеся волосы. Как блестят в отраженном свете ее зубки, когда бесстыдница заливисто хохочет. А потом говорит:
— Пора возвращаться на танцы.
А вдруг этот мужчина, что с ней, и в самом деле не Арман? Что, если это и вправду немецкий офицер, который вовсе не хочет возвращаться на танцы? Вот он швырнул Сесилию оземь, грубо раздвинул твердым коленом ее ножки, так что Сесилия уже больше не смеется. Ей не до смеха. Она, наверное, пронзительно кричит, но никто не слышит. Вот немец резко, одним толчком проник в нее, чаще и чаще, быстрее и быстрее припадает к ней, рыча от удовольствия, а поля обагряются кровью…
Арман перевернулся на живот, чтобы отогнать видение, и зажал уши, чтобы не слышать криков, но чресла его тесно придавились к теплой земле, и видение вновь оживает.
Туда-обратно, туда-обратно, вниз-вверх, быстрее и быстрее.
В голове застучало, сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Туда-обратно… Быстрее… Еще секунда — и откуда-то, словно со стороны Арман услышал хриплый протяжный стон. Свой. Все кончено. Он уснул, как был — в горячей влажности погасшей страсти.
Час спустя его заметил отец, который сидел на облучке фургона.
— Черт побери, — обратился он к Зенофилю, — мне не показалось, что он настолько пьян.
Эдуард и остальные братья загоготали.
— Ладно, как-никак, сегодня был его день рождения.
Армана подняли, положили в фургон, но он даже не пошевелился.
— Нужно бы хоть умыть его немного, прежде чем заносить в дом, предложил Кристиан.
— Он облевал весь костюм, — заметил Пьер. — Маман упадет в обморок.
— Да ну его к дьяволу, — отмахнулся Жак. — Я сам еле на ногах держусь, чтобы еще счищать с кого-то блевотину.
Тем не менее, не доезжая до дома, они остановились возле насоса и попытались умыть и почистить Армана. Арман очнулся, открыл глаза, а Антуан, заметив это начал трясти его.
— Бога ради, Арман, очнись и приди в себя, — уговаривал Антуан. — Ты же не хочешь, чтобы маман увидела тебя в таком виде?
Армана тихонечко, стараясь не шуметь, затащили в дом, но — ничего не вышло. Берта сидела на кухне и, заслышав шаги, тут же зажгла лампу.
