Позже Левашову не хотелось признаваться себе в этом, но ничего не поделаешь, в тот момент он растерялся. И растерянно смотрел на Рудакова, а тот еще более растерянно, испуганно смотрел на него. В руке он держал какую-то бумажку. Так стояли они некоторое время, молча глядя друг на друга. Наконец Левашов сказал:
— Входите.
Солдат вошел. Левашов снял шинель, жестом предложил Рудакову последовать его примеру, потом провел в комнату и указал на стул.
Солдат осторожно сел, стараясь не сломать хрупкую мебель, смущенно огляделся и протянул лейтенанту мятую бумажку, которую так и не выпускал все это время из рук.
— Увольнительная. Я по увольнительной в город отпущен.
— Ну и что? — не понял Левашов. — И так верю, что не сбежали. Чего вы мне свою увольнительную демонстрируете?
— Это нас поощрили, весь взвод, за первое место… — объяснил Рудаков и посмотрел на Левашова. В глазах солдата застыл немой вопрос.
— Ну и что? — опять не понял Левашов.
— А я при чем! — неожиданно громко, с надрывом воскликнул Рудаков. — Я-то при чем, товарищ гвардии лейтенант! Обманул всех, хорошо вы… таким человеком оказались… А я ведь нарочно лыжу-то сломал!
— Знаю, — пробурчал Левашов.
Вот тебе и на! Признание солдата сразу исключало большинство вопросов, зато возникло множество других. Пришел ведь сам, никто его не тянул, совесть замучила, видно, глубоко переживает свою вину. Как теперь поступить?
А Рудаков тем временем продолжал говорить:
— Не могу я, товарищ гвардии лейтенант, с таким грузом на душе ходить. Вы посмотрите — увольнительную дали. На гауптвахту меня надо, а не в увольнение…
Он чуть не плакал.
Но Левашов почти не слушал его. Надо было принимать немедленное решение. Все ясно: тогда, на лыжне, на исходе сил, парень не выдержал, сломался, решил обманным путем сойти с дистанции. Что ж, и настоящие чемпионы падали без сил на дорожке в ста метрах от финиша. Можно понять. А потом раскаялся, места не находит, пришел вот с открытым сердцем. Что ж, его за это на казнь вести? Да и для взвода Томина вся эта история — нож в спину. Уж они-то не заслужили такого. И если б виноваты были — не сумели человека перевоспитать, — а то новый, только пришел, еще и не раскусили. Нет, надо все взять на себя, поговорить с солдатом по душам, чтобы запомнил навсегда свое малодушие, чтобы никогда больше такого не повторилось.
Левашов даже растрогался немного от собственных мыслей. Он посмотрел на Рудакова, на его огромное, могучее тело, примостившееся на казавшемся крохотном стульчике, на растерянное, виноватое лицо, на ручищи, комкавшие увольнительную. Проняло-таки подлеца!
