— Он нес меня очень долго. Я знала, что ему тяжело. Сказала об этом. Он ответил, что это самая легкая ноша в его жизни.
Есть пословица: жизнь прожить — не поле перейти. То поле перейти было все равно, что жизнь прожить… Он смог. С ним и я. Значит, нам суждено прожить несколько жизней. Только бы без респираторов.
…За все время — за все поле — они не проронили ни слова. И тем не менее сказали друг другу все. Где-то щебетали птицы. И они боялись, что этот птичий диалог может прерваться. Они боялись тишины поля и леса, тишины жизни. Они любили.
— Я приехала в Киев из Полесского поздно вечером… Празднично украшенный город. Гуляющие по Крещатику взбудораженные весной люди. Веселые. А у меня состояние опустошенности. Даже тупости. Вроде бы приличнее в такой ситуации плакать, страдать… Но, видно, наступил предел. В голове какие-то странные строчки: с тенью своею по свету скитаюсь…
…Людмила дошла до гостиницы. Остановилась. «Москва» сияла всеми окнами, призывно и таинственно. Только разве может человек с улицы вот так запросто поселиться в этом отеле… И эта «Москва» слезам не верит. И все же вошла. Швейцар, иронически оглядев ее с ног до головы, посторонился.
— Подошла к администратору и молчу. Смотрю на нее и молчу. Она занервничала: «Вам что надо?» — «Номер, — отвечаю, — отдельный». Насмешливо вскинула брови. Потом лицо ее дрогнуло. «Вы из Чернобыля? Справка о том, что здоровы, есть?»
…Людмила порылась в сумочке и достала справку со штампом Полесской центральной райбольницы и тремя ничего не значащими словами: радиационной опасности нет. Такие справки выдавали на улице, рядом с больницей. Всем.
Вошла в номер. Не зажигая света, опустилась на стул.
— Переодеться было не во что, все грязное. Давай стирать. Развесила по номеру все, что на мне было. Все делала машинально. Потом включила горячий душ и встала под струю воды. Сколько так простояла — не помню. Долго, очень долго. Прямо передо мной зеркало. Я его раньше как-то не замечала. Выключила, наконец, воду и замерла… Может, кому-то это покажется незначительным, смешным, пошлым… Меня буквально потряс контраст: еще девичье тело и лицо старухи! Я даже не могла сразу вспомнить, сколько же мне лет… Уголки губ опущены, кожа сморщилась, посерела. И чужие остекленевшие глаза. Мне стало страшно: как жить с таким лицом?! Долго не могла уснуть. А в голове опять какие-то странные строки: разрушается душа — изгоняется вечность…
…Двое суток не выходила Людмила из номера — куртка и брюки сохли медленно. Но чувства голода не было. Босая ходила от стены к стене, беззвучно шевеля губами. Она никогда не писала стихов, даже читала редко и не знала, как отнестись к тому, что рождалось из глубины самого горя. «Тяжелая длань времени опускается сверху — благословляющий жест, а я врастаю в землю и сгибаюсь под этой нечеловеческой тяжестью — и разрушается душа — изгоняется вечность… Вечность зависит от меня, а я от времени. И все гибнет от этой зависимости разобщенных, разобщенности зависимых. А растерянная длань времени пытается нащупать опору там, где уже черная дыра — вечная».
