Литературовед сравнивает способы изображения смерти в творчестве Ф. Достоевского и Л. Толстого. Начав с количественной характеристики: «У Достоевского вообще гораздо меньше смертей, чем у Толстого» [Бахтин 1997: 346], – он видит основное различие парадигмы смерти у этих двух авторов в позиции человека, рассказывающего об умирании. О Л. Толстом: «Причем – и это очень характерно – смерть он изображает не только извне, но изнутри, т. е. из самого сознания умирающего человека, почти как факт этого сознания. Его интересует смерть для себя, т. е. для самого умирающего, а не для других, для тех, которые остаются. Он, в сущности, глубоко равнодушен к своей смерти для других». О Ф. Достоевском: «Достоевский никогда не изображает смерть изнутри. Агонию и смерть наблюдают другие. Смерть не может быть фактом самого сознания. (…) Дело в том, что смерть изнутри нельзя подсмотреть, нельзя увидеть, как нельзя увидеть своего затылка, не прибегая к помощи зеркал. Затылок существует объективно, и его видят другие. Смерти же изнутри, т. е. осознанной своей смерти, не существует ни для кого, ни для умирающего, ни для других, не существует вообще. Именно это сознание для себя, не знающее и не имеющее последнего слова, и является предметом изображения в мире Достоевского» [Бахтин 1997: 347].
Выведенная М. Бахтиным оппозиция «смерть извне» – «смерть изнутри» касается уже структуры, организации самого танатологического мотива. Она может стать критерием для противопоставления художественных систем разных авторов, указывая на более глубокие, антропологические основания: «В мире Достоевского смерть ничего не завершает, потому что она не задевает самого главного в этом мире: сознания для себя. В мире же Толстого смерть обладает известною завершающей и разрешающей силой» [Там же: 348]. Следовательно, единообразие композиционного (нарративного) решения относительно изображения умирания дает возможность сделать заключение об авторском отношении к смерти.
Данные типы можно дифференцировать и далее: в соответствии с современными нарратологическими идеями различаются фокусы наблюдения (фокализация[57]) и речевые характеристики повествования (глоссализация) (об этом см., например, [Тюпа 2006: 57, 65]), проще говоря – ответы на вопросы: «Кто видит?» и «Кто говорит?». Их разграничение затруднено различными нарративными смещениями: наличием внутренней речи, не обозначаемой кавычками, проникновением «всеведущего» нарратора в сознание действующих лиц, сообщением одним персонажем слов другого и т. д. Если подходить формально к дифференциации фокализации и глоссализации, то, заметим, танатологические мотивы или репрезентируются через высказывания персонажей или нет: в «Подпрапорщике Гололобове» или «У последней черты» М. Арцыбашева действующие лица охотно разговаривают о смерти, излагая свои танатологические концепции
