– Плохо, – так же тихо ответила Муся. – Он уже умер. Вернер, скажи мне, разве есть смерть?
– Не знаю, Муся, но думаю, что нет, – ответил Вернер серьезно и вдумчиво.
– Я так и думала. А он? Я измучилась с ним в карете, я точно с мертвецом ехала [Там же: 104].
Вернер уверяет ее, что для одних смерть пока существует, для других уже нет. Первые – Василий, трясущийся всю дорогу до эшафота, Янсон, упавший на месте в обморок, Цыганок, побоявшийся идти на виселицу в одиночку. Вторые – сумевшие еще в камере открыто взглянуть на смерть и принять или трансформировать ее: Сергей, Муся, Вернер. Понявшие или не понявшие – сейчас неважно: именно они поддерживают своих товарищей во время последнего пути. Именно они осмысливают фразу из стихотворения А. К. Толстого «Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре…»: «Мою любовь, широкую как море, // Вместить не могут жизни берега», – символизирующую стремление к любви, преодолевающей земные барьеры. Эта поддержка-любовь не напрасна: Каширин находит в себе силы попрощаться с товарищами, Цыганок уверенно «ведет» Мусю к эшафоту.
В рассказе не показывается сама казнь, описывается лишь ее итог – трупы «с вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной» [Андреев 1990, III: 112]. Эта обобщающая короткая констатация смерти вступает в противоречие с основным повествованием, где каждый из персонажей был наделен своей судьбой и своей рефлексией.
Известный литературовед Л. Колобаева видит «в разных типах отношений к смерти некие градации ценности личности», например: «трагикомические усилия тренированной воли – перехитрить, усыпить тело – и мучительное раздвоение сознания, вместившего “сразу… и жизнь и смерть” (Сергей Головин); холодное спокойствие усталости от жизни, от затаенного презрения к людям (Вернер вначале); привычное умение жить заботами о других, о товарищах, растворенность в них, материнское начало, способное отрешиться от смерти (Таня Ковальчук); наконец, романтическое подвижничество, готовность пострадать, жертвенность, самозабвенная вера в “молодое человечество” (Муся и Вернер после перелома)» [Колобаева 1990: 128–129].
На наш взгляд, это суждение нужно уточнить. Персонажи с пониманием относятся к тому, что некоторые из них забывают о соблюдении человеческого достоинства. Цыганок просит Каширина «не стыдиться» своего страха. В расположении персонажей нет внутренней закономерности – например, в зависимости от степени ужаса. Понятие о сохранении личности, безусловно, косвенно присутствует в произведении, но в рассказе больше описания, чем рассуждения, больше вопросов, чем выводов. Авторская позиция здесь отходит на второй план, говорят в основном сами персонажи. Танатологическая рефлексия придает образу смерти несколько означаемых. Для министра – это
