Я даже забыл о Черном Казимире, который, надо думать, не слишком спешил в Ковно: его там ждала виселица. Ветер перемен поймал меня, дедушка, и я стал не так осмотрителен, не так внимателен. При всем желании как можно скорее добраться до цели, я должен был ни перед кем об этом не распространяться, не забывать, что Казимир – живой человек, и умирать он, конечно, не хочет, был обязан позаботиться о том, чтобы он забыл, куда мы идем, а не растравлять его горести, которые введут его в искушение затянуть наш приход или все испортить.
Я хотел пасть на колени перед могилой моих родителей, отец, но даже не поклонился ей. Ба, я пропустил в своем рассказе то место, когда мы, все трое, наконец подошли к кладбищу, на котором похоронена мать и прах отца у нее в головах: немного пепла с пепелища, который мог быть и пеплом от сгоревшей лавочки, на которой стояли ведра с водой, и пеплом бревна или скатерти, но мог быть и отцовским. Прах, он прах и есть, у всех один и тот же. Только несколько костей сгорело не полностью, за них я мог ручаться.
Так вот, отченька, мы наконец подошли к кладбищу. Лашукас с Черным Казимиром остались у калитки поджидать меня. Я пошел один.
У меня сжимается сердце, отченька, когда я туда захожу. Не потому, что там лежат мои. Мне не по душе любое кладбище. На меня находит уныние, когда вижу столько проживших свою жизнь людей в одном месте. Тишина и покой, свойственные ему, напоминают мне то тоскливое осеннее настроение, когда, зажмурившись, не можешь представить себе ничего, кроме черной, волнами идущей пустоты. А еще на кладбище, представляя себе людей, лежащих там в темном холоде и влаге, непременно чувствуешь то, что чувствовал я, попав на конюшню Бельведерского дворца. Отчаяние, старичок. Ты лежишь, белые черви грызут твои глаза, твой мозг, а ты не можешь ни руки поднять, ни крикнуть, потому что рот твой забит землей. Слышал я, отченька, что далеко-далеко есть страны, где мертвецов хоронят в деревьях: они качаются там, на ветру, как в колыбелях, и порой на те же ветви садятся птицы и поют песенки, и можно слышать шелест дождя или раскаты грома.
– Да, Мейжис, есть страны, в которых люди любят и уважают своих умерших.
Я пришел, отец, чтобы показаться своему отцу и матери, и если есть надежда, что они могут меня видеть оттуда, то я очень хотел, чтобы так оно и случилось. Чтобы отец мой прижался щекой к щеке моей матери, нежно потерся об нее, а она бы рассмеялась, довольная, и сказала:
