«Возьми его рубаху и штаны, Мейжис, а я возьму ботинки».
Через несколько минут, поискав брода или места помельче, мы вошли в реку. Вода была приятная, прохладная. Я с наслаждением чувствовал, как маленькие пескарики тычутся мягкими мордочками мне в щиколотки. Невозможно было не захихикать, подпрыгнув – так было щекотно.
«Береги своего червячка, Казимир, – сказал Лашукас. – Отгрызут пескари, хватиться не успеешь».
Я прыснул – очень уж смешно выглядел Казимир, батюшка, – моим смехом заразились и те двое: прыгали, хохотали и брызгались речной водой.
«Сколько их тут! – восклицал Лашукас. – Будто хмеля».
Мы скакали, визжали, словно маленькие девочки, дедонька (даже владелец моста воззрился на нас, не понимая, что происходит), и выбрались на берег совсем мокренькие. Лашукас вернул Черному Казимиру его ботинки, мы обулись и стали продираться через ивняк, переплетенный колючей ежевикой. Было интересно смотреть, как извивался голый Казимир, пытаясь избежать ежевики и крапивы. Наконец мы выбрались из лозняков и зашагали по полю вдаль, и было нам куда веселее, чем раньше, когда мы только собирались в путь.
«Дали хоть бы сорочку, что ли?» – с надеждой спросил Казимир.
«Мы тебе дали выбрать», – отвечал Лашукас.
«Холодно мне». – Казимир на самом деле весь был в пупырышках: утро было все еще раннее.
«Выдай ему рубаху, – предложил я. – Без штанов он все одно как на привязи».
«Дело твое, Мейжис, сам решай».
Казимир надел рубашку; сейчас он выглядел еще смешнее, чем раньше: сорочка была короткой, не прикрывала его срамных частей, ботинки казались чересчур велики для его тощих ног. Мы шли дальше. Одуванчики уже распустились и сладко пахли медом, кружа нам головы.
«Так как же там с этой дырой в холме, а, Мейжис?» – вспомнил Лашукас.
«Тот, кто мне ее показал, говорил, что по ночам там горят деньги. Думаю, надо бы копнуть когда-нибудь, убедиться».
«Горят деньги?» – Голос у Лашукаса был испуганный.
Горенье золота, отец, для Лашукаса попахивало нечистым, святотатством, а такие вещи пугали его, нагоняли смертельный ужас. Он только хвастался, что в шинок заглядывает чаще, чем в церковь. На самом деле не было человека набожнее его.
Но вскоре он пришел в себя.
«Дойдем до вон тех ив, что растут по обе стороны дороги, и сделаем привал: перекурим, перекусим», – сказал он, перекидывая ружье через плечо.
Мне вдруг в голову пришла одна мысль, но я решил изложить ее на привале, под сенью вербы.
Солнце, дедонька, было уже высоко, когда мы трое уселись под сенью огромных ив. Лашукас развязал рюкзак, вынул из него фляжку и, нам на зависть, причмокивая отхлебнул из нее холодной воды.
