— Хорош совет, нечего сказать! — сердито перебивала его тетка. — Гаврила дойдет в профсоюз, пожалуется на барина, а тот нас просто выгонит из Крисанты. А ты почему не получил земли, хоть и вступил в профсоюз? Ты-то там был, когда делили поместье Попеску. Почему же не взял себе два-три гектара? Хочешь чужими руками жар загребать?
— А зачем мне земля? — отбивался Томека. — Я механик… Мне он положенное жалованье платит в срок. Со мной шутки плохи!..
— А я что у него прошу? — рассердился дядя. — Тоже только то, что мне положено! Он же обещал вместо жалованья отдать нам луговину.
— А ты побольше ему верь. Пусть даст документ, выправленный в трибунале. Крисанта не зря был адвокатом… Может какую угодно штуку выкинуть… Возьмет и докажет, что ты ему еще задолжал. Я, мол, содержал и его, и жену, и двух детей!..
— Как это «докажет»? — вскипела тетка. — Ничего он не докажет! А ты не каркай, язык у тебя поганый. Это все твоя дурная башка да дурацкий твой профсоюз придумывают всякие страхи. Разве Михэлука наш сын? — Охваченная тревогой и страхом, она тут же набрасывалась на дядю: — Тряпка ты, а не мужчина! Сколько раз я тебе говорила — потребуй, чтобы он выправил в трибунале все бумаги.
Все ее благодушие как ветром сдуло. Томека пренебрежительно сплевывал сквозь зубы и уходил в свою комнату.
Михэлука и Бенони, как побитые собачонки, старались не попадаться на глаза разъяренной тетке, а дядя Гаврила, глубоко вздыхая, закутывался в свой лохматый кожух и укладывался спать на дворе, где долго еще курил, переворачиваясь с боку на бок.
Постель ребят стояла у самого окна. Бенони, как только касался головой подушки, сразу же засыпал, а Михэлука еще долго лежал не смыкая глаз и слушал, как дядя, горестно вздыхая, курит цигарку за цигаркой. Мальчик понимал, что дядя боится, как бы старый барин не передумал выправить нужные бумаги на луговину и домик. «Жалко дядю, — думал Михэлука. — Бедный он, бедный!.. Это он из-за забот стал такой худой и молчаливый. Никто его не жалеет! Ему больше всех попадает от тетки: она его и немым обзывает, и тряпкой, и мамалыгой, и квашней. Но дядя Гаврила вовсе не немой, не тряпка и, конечно, не мамалыга и квашня. Он просто очень добрый да ласковый. Даже когда сердится, не может ругаться, как Томека. Трудится с утра до ночи, чтобы задобрить барина, и верит, что тот выправит ему документы на домик с луговиной… Но, может, Томека прав? А вдруг барин и в самом деле обманет дядю? Что тогда с нами будет?» Словно сквозь сон, раздается в ушах мальчика странный смех мамки, когда она говорила дяде:
