И она сидела на лошади, изнемогая от осознания собственной ничтожности и некрасивости.
Мистер Боннер, долгое время пытавшийся отвести немца в сторонку и переговорить наедине, чтобы присутствующие оценили его значимость, чувствовал себя все более нелепо. Он нахмурился и важно потряс брылями, затем потопал пяткой, отчего зазвенели шпоры, и привлек внимание к своим дородным икрам.
Наконец усилия его увенчались успехом.
– Я хочу, чтобы вы знали: на меня можно положиться, – сказал он, прижав немца к телеге со светло-серыми тыквами, одна из которых была расколота пополам и сияла оранжевой мякотью. – Я готов исполнить любую вашу просьбу. К примеру, о своей семье вы не упоминали, но знайте, что в случае необходимости… Сообщите только, как мне ее разыскать – напишите в письме, когда доберетесь до Рейн-Тауэрс.
Хотя мистер Боннер выражался крайне витиевато, намерения у него были самые благие. Будучи человеком добропорядочным, он требовал подчинения, которое получал далеко не всегда. В надежде установить более тесные отношения он схватил немца за лацкан, и толпу это, несомненно, впечатлило. По лицам пробежала рябь восхищения – публика оценила отвагу соотечественника, властвовавшего над иностранцем-первооткрывателем. Тревога мистера Боннера улеглась. Теперь он всей душой полюбил этого человека, порой представлявшегося ему ненавистным и ничтожным. Свежая струя, привнесенная в их общение его собственным великодушием, заставила глаза коммерсанта увлажниться.
Фосс не считал такие отношения обидными, поскольку не мог в них поверить. Они были не то чтобы неправдоподобны, скорее совершенно нереальны.
Он потрогал семечки оранжевой тыквы и подумал о том, что коммерсант сказал о его семье.
– Моя семья… – начал он, укладывая остроконечные семечки в ряд. – Переписка давно прервалась. Вы не находите, что связи вроде родственных – случайны, даже если вначале мы пытаемся убедить себя в обратном и благодарны за тепло, потому что слабы и неопытны? Мы еще не усвоили, что судьба не принимает в расчет утробу.
Мистер Боннер смотрел в его ясные глаза и не понимал.
– Что ж, – проговорил он, – так уж и не принимает? Откуда нам знать?
Вам уж точно неоткуда, подумал немец.
– Полагаю, я напишу им, когда настанет время. Мой отец стар. Он торговал лесом. Вероятно, уже умер. Моя мать – женщина весьма сентиментальная. Ее мать родом из Швеции, и в доме полно раскрашенных настенных часов. Na, ja[8], и все бьют в разное время.
