!.. Часто ли напивался? Да раза два в месяц. Он проспится и ничего не помнит: что он ел, что было на столе. Раз она нам целый окорок приволокла, большой, жирный. Ох и вкусный! Мы его прятали-прятали — боялись, вдруг Хармид хватится. Он и вправду хватился. «Где, говорит, Гликерия, окорок?» Ну, она ему объяснила, что окорок ему приснился: ел он не окорок, а фалерскую колбасу, и принесла из кладовки колбасу, показала. Он поверил. Он и бил ее редко: ударит раз-другой и остановится. «Не могу, говорит, тебя бить: у меня мать такая же старуха». А, верно, плохая женщина: разве у хорошей матери вырос бы такой сын!.. А кость решили сварить с репой. Хармид уехал в Нолу, я и разложил костерчик за усадьбой. Вдруг — Хармид. И принесло его! Закричал, затопал: «Откуда кость? Украл, негодяй?» — «Не крал, господин, отнял у соседской собаки, у Жука». — «Сам ты, орет, собака и хуже собаки!» Пнул меня ногой, и котелок опрокинул. Так было жалко!
То, что Дионисий увидел своими глазами, было так же страшно, как рассказ Гармиса. Мертвая тишина стояла в усадьбе: ни мычания волов, ни блеяния овец, ни кудахтанья кур. Не было даже собаки. Исхудалый мужчина, скелет, а не человек, лежал посреди двора, на самом солнцепеке; на каменной скамье у ворот сидела высокая, худая-худая старуха. Оба безучастно поглядели на въезжавших, и, только когда Гармис радостно завопил: «Хлеб! Есть хлеб и мясо!» — мужчина и женщина встали и, спотыкаясь, заторопились к повозке. Дионисий отломил обоим по большому куску хлеба.
— Как Карп? — спросил Гармис дрогнувшим голосом.
— Очень слаб. Можно, я отнесу ему хлеба, господин?
— Ешь, матушка, ешь свой хлеб. Я сейчас сам пройду к нему.
— Господин, пожалей его, не обижай: он еще совсем мальчик!
Дионисий только улыбнулся в ответ, и так добра была эта улыбка, что Гликерия сразу успокоилась и, доверчиво взяв незнакомца за руку, повела его к больному.
Карп лежал на подстилке из старой, трухлой соломы, прикрытой ветхим плащом, сквозь редкую ткань которого то здесь, то там торчали темные соломинки. Спина его, жестоко исполосованная ременным бичом, заживала плохо; кое-где раны загноились, кое-где кровоточили. Он встретил Дионисия взглядом, который ударил старого врача, как ножом: были в этом взгляде и тоска, и страх, и ненависть. Ненависти больше всего, и ненависть эта не погасла и тогда, когда Дионисий, смазав и перевязав спину Карпа, взял его на руки и снес наверх, в комнату Хармида, которую тот, уходя, запер, запечатал и запретил под страшными угрозами даже подходить к ней. В комнате, как и рассчитывал Дионисий, оказалась кровать с ременной сеткой и мягким тюфяком, единственная во всей усадьбе. На нее Дионисий и уложил Карпа.
