— А теперь по твоей милости, — Аттий хмуро взглянул на маленького сирийца, — неизвестно, сколько просидим без хлеба. Талантлив ты, мальчишка, и глуп! И погибнешь от своего таланта и своей глупости.
Анфим, обреченный на гибель под совместным действием таланта и глупости, виновато ежился и посапывал.
Вина его заключалась в следующем. Квинквенналом[110] Сульмона был человек, которого природа с предельной щедростью — щедрее было нельзя — одарила тремя качествами: глупостью, самомнением и обидчивостью. В прошлом году в эту же самую ярмарку Анфим, обладавший исключительным чутьем комического и великолепным даром подражания, играя роль безнадежного дурака, прошелся по сцене безмолвно, но так, что все узнали квинквеннала. Раздался оглушительный, неумолкающий хохот. Сбор оказался богатым. А когда вечером труппа, наслаждаясь успехом и редким случаем поесть досыта, мирно угощалась в харчевне, прибежал босоногий мальчишка, отец которого поправлял у квинквеннала рассохшиеся двери, и шепнул Никомеду, что пусть они скорее убираются из города, если не хотят отведать розог («Отец сказал, что никто не станет тут разбирать, римские вы граждане или нет… а уж сирийца выдерут обязательно»), а может, и познакомиться с тюрьмой. Гавий был злопамятен, и осторожный Никомед решил не соблазняться заработком и не показывать и носа в Сульмон. А заработать было бы можно… Глаза товарищей укоризненно нет-нет да косились на Анфима. Сириец молчал, сопел и ежился. Никто не обратил внимания на то, что он оделся и вышел.
* * *
У квинквеннала Гавия собралось несколько человек гостей: двое крупных суконщиков из Рима, которые, послав на ярмарку свой товар, приехали сами последить, как идет торговля; римский квестор[111], молодой человек, завернувший по пути в родной Сульмон, и двое-трое сульмонских декурионов, которых Гавий почтил приглашением на обед, украшенный присутствием столичных гостей. Кушанья были обильны и отменно вкусны; квестор весело рассказывал о том, что делается в Риме — в сенате, на форуме и в приемных у римских красавиц. Суконщики понимающе поддакивали; декурионы слушали затаив дыхание, а квинквеннал наслаждался сознанием своего значения… На дворе гавкнула и пронзительно взвизгнула собака; в соседней комнате послышались какие-то тяжелые шаги и странное постукиванье костяшек о каменный пол. Дверь медленно открылась, и в триклиний[112] всунулся медведь. Он постоял у порога, негромко, но внушительно рявкнул и, став на задние лапы, заковылял к хозяину.
