– Если же дело у них сладится, то быть всем в столице одинаковыми, стриженными под одну гребенку – такими проще вертеть, чего скажешь – все исполняют, не спорят и не сомневаются. Токмо город с такими насельниками живым быть не может, ведь таинство жизни в разнообразии, в том, чтобы всякое было, и темное, и светлое, и остальные цвета между ними…
Алиса вышла из комнаты, а Кучка смирно сидел у двери и тоже, как казалось, слушал.
– Посему Москва наша, разумом и волей наделенная, подобной судьбы себе не желает. – Алексей Федорович говорил негромко, но уверенно, чувствовалось, что в сказанном он не сомневается. – И обороняет себя, да вот только не сама, ведь то, что людьми творится, только людской же силой и должно быть остановлено.
– Как так, разумом и волей? – спросил Мишка, воспользовавшись тем, что старик замолчал. – Ух ты! Это как мы с вами?
Вошла Алиса с упаковкой ваты и пузырьком в руке, и он не удержался, посмотрел в ее сторону. А когда перевел взгляд обратно на хозяина квартиры, то увидел, что тот мягко, понимающе улыбается.
Наверняка заметил, что Мишка на его внучку таращится… ух, стыдно-то как.
– Ну, почти, – сказал Алексей Федорович, вновь становясь серьезным. – Похоже на нас. Понравилось ли ей, что лик ее изуродовали таким безобразным наростом, что под видом Петра на берегу реки воздвигся? Или тем непотребством гнусным, коим Поклонная гора обезображена?
– Должно быть, Москва очень старая. – Мишка почесал в затылке. – Столько веков…
Возившаяся с Кучкой Алиса что-то сердито буркнула.
Алексей Федорович усмехнулся:
– С одного боку, конечно, старая, а с другого – молодая и красивая. Это уж как увидеть. Хотя ты именно потому, что зришь то, что другие не могут, и стал частью той людской силы, что должна Москву оборонить…
– Я? – Мишка едва со стула не упал.
Нет, он, конечно, пацан крепкий, но на то, чтобы кого-то от чего-то оборонять, взрослые есть… Он же не Супермен в синем трико и не Бэтмен с кожаными ушами и даже не человек-паук, паутина из рук!
– Да какой из меня защитник? – сказал он. – Дело святое, да только я ничего и не умею. Смотреть-то – эка невидаль, все глаза таращат.
– Тут ты не прав. – Алексей Федорович покачал головой. – Видеть – работа труднейшая. Много сложнее, чем показывать, как и болтать языком куда проще, чем слушать говорящего или тем более молчащего! То, что в глаза само бросается, и то увидит далеко не каждый, что уж говорить о сокрытом и робком?! А ведь и оно нуждается в том, чтобы быть увиденным!
