– Странно, комсомолки – и в церковь ходят, – пробурчал я вполголоса, словно разговаривая сам с собой.
Но Сеня услышал.
– Да они прикалываются! – усмехнулся он. – Свечки хотят зажечь. И поставить где-нибудь под иконой, как это, «за здравие» – в честь начала второго курса. И за упокой… первого курса. Ненормальные.
– Да уж, – не то чтобы я согласился, но… удивился слегка. – И кто придумал… сие таинство?
– А я знаю? Какая-нибудь религиозно-припоцанная. А другие недоразвитые подхватили. Это ж бабы! Дурищи.
И не поспоришь.
– Ладно, Сеня. Пойду я.
– Хиляй.
– И ты не болей.
– Даже и не надейся.
– Анархия – мать порядка! – поднял я на прощанье сжатый кулак.
– Запретов нет.
Правильно отвечает. Какой эрудированный паренек этот Сеня.
Так и расстались.
Глава 13
Сардоническая усмешка
Итак… кладбище!
Оно образовалось в этих местах лет без малого двести тому назад. К западу от города. Которому столько же лет. Ровесники.
Могилы рыли на некотором удалении от городской черты, к тому же еще и на некоторой возвышенности – на склонах Рудольфовой горы, так по тем временам пытались соблюдать правила элементарной санитарии. Совершенно обычное, рутинное дело для любого города мира.
Только вот судьба у этого кладбища оказалась не совсем обычной.
Как, впрочем, и у самого города.
Во время Крымской войны кладбищенскую высотку, да и сам хутор немецкого колониста Готлиба Рудольфа, подарившего свое имя пригородной горке, захватили турки и французы. Не особо церемонясь с погребенными останками горожан, они по-хозяйски вгрызались в землю – сооружали себе блиндажи и бастионы для долговременной осады. И кладбище… погибло, как ни странно это воспринимается на слух.
«Убили» кладбище те самые французы, которые четыре десятка лет назад восторженно встречали русских кавалеристов, триумфально проходящих конным маршем по булыжным мостовым покоренного Парижа. И вот она, расплата времен, сардоническая усмешка истории – надругавшись над чужим кладбищем, французы оставили здесь после себя… собственные захоронения. Многочисленные, надо сказать. Не на этом конкретно погосте, но тоже не очень далеко – в пределах полета пушечного ядра. На пятом километре, кто знает.
Стоило ли забираться так далеко от родины, чтобы сгинуть на чужбине?
Как сказал бы один мой знакомые еврей: «Поц, ты что, не мог это кушать дома?»
Это и англичан касалось, и турок, и итальянцев, и многих других европейцев с азиатами – общей численностью около полутора сотен тысяч душ, оставивших бренные тела свои под стенами русской твердыни.
