— Туда...
Губы его вздрогнули, и он отвернулся. Мы долго молчали.
— Уже все! — сказал не сразу.— Уже ничего не повторится! Все прожито: и хорошее, и плохое! Осталось ждать полета! Жду радости!
Он опять помолчал, глядя в окно.
— Я никогда так не хотел радости, как теперь! Устал! От болей устал! От жизни устал! Хочу радости! Хочу радости, Миша! Веришь?
— Верю!
— Эх, если бы все начать сначала! — вдруг воскликнул он.
Опять закурил, долго молчал, глядя в окно.
— Хочу видеть маму...
— Еще увидишь!
— Не хочу, чтобы ей было больно... Не хочу...
Поднялся с подоконника, открыл дверь и пошел по длинному коридору больницы, вошел в палату. Я направился следом, остановился у дверей, прислушался. Витя плакал. Я долго стоял и не решался войти. Потом он вышел, увидел меня и обрадовался.
— Прости меня...
— Это ты меня прости...
И все. Я больше ничего не помню. Помню только большое окно в больнице, подоконник и Витю на подоконнике! Больше на студию он не вернулся, как не вернулся и домой, к Тамаре. Но он приехал на свой юбилей, увидел в последний раз маму, простился с друзьями и через несколько дней улетел! Он ждал этого полета! Мешали боли. Он дождался своей радости! Господи! Если у него не было радости в жизни, пусть он в радости будет там! Пусть там все исполнится!
— Прощай, Витя!
На девятый день я увидел его во сне...
Сияющий и радостный, он держал в руках бокал шампанского. Все вокруг веселились. У него было прекрасное настроение. Он был в том же черном костюме с бабочкой, в котором мы его похоронили. Все походило на бал, и он, сияющий и радостный, поднял бокал шампанского и сказал:
— За вас!
Я проснулся, рассказал сон Лиле.
— Сегодня девять дней! Езжай на кладбище и помяни!
Я позвонил Леше Дудареву, мы купили цветы и поехали на Московское кладбище. Там уже было много студийного народу. Я стоял у могилы, а из головы не шел сон: счастливый и радостный Витя с бокалом шампанского в руках!
Он поднял его и сказал всем нам:
— За вас!
Больше я его во сне не видел.
В декабре 1988-го "Наш бронепоезд" сдавали Госкино СССР.
В самом центре Москвы есть знаменитый особняк, в котором еще с тридцатых годов утверждались сценарии, назначались на постановку режиссеры — решалась судьба всего советского кино.
На четвертом этаже в маленьком душном просмотровом зале собиралось руководство Государственного комитета по кинематографии и члены Главной сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР. Каждый занимал свое любимое в этом зале место, и они, как мыши, ждали, когда займет свое место председатель или его заместитель — тогда начинался просмотр фильма.
