Охранник сталинского лагеря, которого играл Владимир Гостюхин, приезжает к своему бывшему начальнику кадров ГУЛАГа Пухову с надеждой убедиться, что все, что они делали в лагерях,— справедливо и в убийстве людей они неповинны.
Пухов встречает его словами:
— Вот, посмотри, что сделали с Пуховым. В подвал к Пушкину посадили в благодарность за мою работу.
— А пенсию тебе разве отказали? — спрашивает Гостюхин.
— Пенсия? Кость! А я не собака! Я на любой работе работать могу, и меня не унизишь! Всегда Пуховым останусь!
— Ты вроде с детьми работал?
— Два года начальником лагеря. Ушли. Дети — мерзавцы, хоть и пионеры, вожатые — бездельники и проститутки, думают только о разврате. А сейчас сюда швырнули, в это паучье гнездо. Старики еще побаиваются — все же мы их воспитали, а молодежь — поганки! И это их из наших советских вузов выпускают! Ничего святого, что думают, то и говорят! Я писал, писал в ЦК, но аппарат у нас не тот, засорили аппарат. Взяточники, бюрократы! Никто ничего не хочет делать! Полная запущенность!
Петренко начал сцену мощно: высокий и крупный Пухов с чувством собственного достоинства шел между скульптур пушкинского запасника и, увидев своего бывшего сослуживца в исполнении Владимира Гостюхина, вдруг преобразился, вошел в раж и начал сцену с обидой на всех за свое униженное состояние. В конце дубля вдруг побледнел, Галя в испуге кинулась к нему, мы уложили Алексея на диван, послали помощника режиссера за таблетками. Он лежал — могучий, как Шаляпин на знаменитой фотографии,— и никто из нас, бездарей, не мог помочь великому русскому артисту.
Принесли таблетки, Алексей съел их, полежал немного, потом поднялся и вновь с чувством собственного достоинства пошел между скульптур пушкинского запасника. В этом дубле, увидев Кузнецова, он обрадовался встрече с близким человеком, начал от радости плакать, рассказывать о своей ужасной жизни в подвале Пушкина. Это был совсем другой вариант сцены. Юра Елхов снял его, мы сели у монитора и посмотрели.
Алексей Васильевич сказал:
- Нужен еще вариант? Что скажет режиссер?
Так начиналась наша первая работа.
- Режиссер скажет, что начинать со слез неверно.
- Почему?
- Надо начинать с радости встречи. Только тогда, когда Гостюхин спросит о пенсии Пухова, тем самым задев самое больное у него, он дает возможность ему открыться, а открывшись, проронить слезу. Мы все знаем, как плакал Гитлер, и Пухов начнет плакать только тогда, когда будет задето его самолюбие.
