Она запнулась и посмотрела на нас с мягкой укоризной – сперва на меня (как ты мог пьяным сесть за руль? подставил мальчишку), потом на Игорька (а ты куда смотрел? я ведь предупреждала, просила). Я и не хотел – поморщился: «мальчишка» нравился Даше, она опекала и защищала его, – и это было бы смешно, если б не моя скрытная природная ревность ко всему, направленному в ней вне меня. Но ревность тотчас забылась, не до ревности теперь было. Простившись с Игорьком, я взял Дашу под руку, и на развилке мы повернули вверх по улице, к госпиталю, а Игорек пошел дальше один. Оглянувшись, я увидел, что у него понуро опущены плечи, и оттого руки с кистями, показавшимися непомерно тяжелыми и большими, повисли вдоль тела, словно у печального очеловеченного примата.
«Если выпутаюсь, больше никогда не сяду за руль пьяным, – пообещал себе я, испытывая запоздалый приступ раскаяния. – Вон как проняло парня! И ведь уговаривал, просил, что сам поведет…»
Госпиталь инвалидов войны размещался в центре города, но при этом как бы притаился в глубине между домами, в широкой ложбине, сползающей покато к реке. Во дворе росли жасминные и сиреневые кусты, их листья были свежи и влажны после недавнего дождя, остро пахло травой, цветами с клумб и землей, вспушенной накануне. Старушки в халатах и старики в спортивных трико бродили по асфальтовым дорожкам, сидели на скамьях, самые азартные забивали «козла» в увитой шиповником беседке. Был конец рабочего дня, и в коридоре административного здания мы не встретили ни души, пуста была и приемная, где, дверь напротив двери, располагались кабинеты начальника и начмеда госпиталя.
Костяшками пальцев я постучал в одну из дверей, тотчас ключ в замке повернулся, и бледное подплывшее лицо Синицына высунулось в дверную щель и с мутной серьезностью поглядело на меня, не узнавая.
– А! – воскликнул он наконец после нескольких секунд недоуменных разглядываний и потянул меня за рукав. – С тобой женщина? Жена? Ах да, жена! Дарья Михайловна, Дашуня! Как похорошела, я тебя сразу и не узнал. Нет, в самом деле похорошела! Давайте, ребята, выпьем, у меня остался еще коньяк…
Я с невольной ухмылкой покосился на этот синицынско-рубенсовский натюрморт. Коньяк почти весь был выпит, остатки темнели на дне бутылки; обсосанные лимонные шкурки скукожились на щербатом блюдце; кружочки сырокопченой колбасы, сваленные на листке писчей бумаги, перемешались с огрызками ржаного хлеба; и только распечатанная коробка конфет «Птичье молоко» оставалась почти нетронутой.
