– Показывайте ваши владения. Кто тут и чем занят?
«Это проверка? Это? – подумал я, недоумевая. – Ничего, в сущности, не посмотрел. Тогда зачем приехал? Что ему надо?»
В канцелярии я представил Горецкому секретаря-машинистку Гузь, тот косо и как-то мимо поглядел на нее как на серую, невзрачную мышь, дрогнул скулами, но удержался от зевка и двинулся дальше.
От едкого табачного духа, стоявшего в кабинете следователя Ильенко, Александра Степановича передернуло.
– Это еще что? – заперхал он, багровея и напрягая шею. – Я, кажется, запретил курить в служебных кабинетах! Проветрить помещение! И еще раз замечу – пеняйте на себя!
– Так никто не курит, – нагло соврал Рамзес II и с сокрушенным видом покачал головой. – Раньше – да, курили. Вот в стены и въелось…
– Значит, сорвать обои и наклеить новые. А перед поклейкой стены – купоросом!.. Ишь ты: въелось!..
– Мы уже и обои подобрали. Такие зеленые, – продолжал беспардонно врать Ильенко и украдкой бросил на меня вопрошающий взгляд: как мы его – вокруг пальца? а? каково?
Но Горецкий уже переступил порог кабинета. Приостановившись там, в полумраке коридора, вполоборота, добавил, играя желваками:
– Сколько дел в производстве? Два? К концу месяца все закончить и – в суд! Или вы, может быть, устали работать? Может, на пенсию пора?
– Не устал. Могу работать. Дела закончу в срок, – торопливо, в спину, заверил областного Мирон Миронович мгновенно севшим голосом, затем вытянул ко мне жилистую шею с немым вопросом: что-то не так? что не так? он пошутил или всерьез?..
«Почуял, дедушка, что кирдык? – не без доли злорадства подумал я о мимикрии обычно желчного и независимого Ильенко. – Вот и вся храбрость. Это тебе не прокурору района огрызаться!»
Вошли к Саранчуку. Леонид Юрьевич возвышался над письменным столом как молодой дуб. Был он в белоснежной форменной безрукавке, весь налитый мускулами, подтянутый, брызжущий здоровьем, и работал так же – сосредоточенно, напористо гремел на пишущей машинке, как вдохновенный музыкант бьет по клавишам рояля. Форточка в кабинете была распахнута, и свежая струя сквозняка тотчас перемешалась с крепким запахом одеколона, – Леонид Юрьевич был от природы чистоплотен. Гремя стулом, он вскочил и вытянулся, докладывая, бодал головой воздух, говорил громко, смотрел если не дерзко, то не без внутреннего, самоуверенного любования собой, бравым молодцем и писаным красавцем.
«Так, так, так!» – кивал в такт докладу Горецкий, играя бровями. Судя по всему, Саранчук понравился ему, как нравились спортсмены и атлеты, к которым, вероятно, причислял и себя; он как будто свежего воздуха глотнул после затхлого логова мумиеобразного Ильенко. «Вот так верзила! Вот это прокурор!» – читал я в горящем взоре Александра Степановича. А тут еще двухпудовая гиря, привалившаяся к столу, будто перезрелая тыква, попалась на глаза, и весь последующий разговор он глаз с нее не сводил, а под конец и вовсе не выдержал, поинтересовался:
