. В основе подобных описаний лежит мысль о том, что неисповеданный грех переходит с человеком в иной мир, оказывая влияние на его посмертную участь
[113].
Представления о благих («очистительных») телесных муках близки идее, утвердившейся в Церкви после поместного Константинопольского собора 543 г., на котором была осуждена концепция апокастасиса: искупить грехи можно лишь во плоти, поэтому грешники не должны надеяться на посмертное раскаяние, а падение бесов, бесплотных духов, окончательно[114]. Идею об очистительной природе казней Палицын обосновывал в послании Дионисию Зобниновскому[115].
Бедствия, посылаемые стране, родственны индивидуальным казням и в то же время имеют особую природу. Карая все общество (включая «сосущих молоко» младенцев), они ведут к спасению, являясь в конечном счете указанием на необходимость покаяния. Казни должны отвратить от грехов и спасти людей: «благии человеколюбець Бог, не терпя в человецех таких злых нрав и обычаев… яко ж чядолюбивыи отец, скорбми спасает и къ спасению приводит», — утверждает «Домострой»[116] (ср.: Евр. 12: 5–11). В числе посылаемых скорбей — пленение «от поганых», глады, моры, пожары и потопы, однако происходит это «спасения ради нашего», «тем же Отец наш Небесный за грехи наши к покаянию приводит нас»[117].
Отмечая, что идея «Божьего батога» резко актуализировалась в XIII в. в связи с монголо-татарским нашествием[118], В. В. Мильков пишет о своеобразной эволюции, которой подверглась теория казней к концу XIV в. По мнению историка, именно с этого времени победы русских начали трактоваться как милость Господа, не до конца прогневавшегося на христиан, сменяющие же друг друга казни и милости оказались двумя необходимыми составляющими благого призрения страны: «С переменами нравственного состояния общества периоды благополучия сменяются периодами упадка, а сам ход перемен вершится по воле Творца. Из этого следует вывод, что даже самые страшные потрясения не грозят устоям человеческого существования»[119]. «Спокойное» восприятие истории изменилось только в конце XV столетия, когда вновь был актуализирован апокалиптический план «Откровения», и в бедствиях начали угадывать признаки наступающего конца света. Провиденциализм в осознании казней Божьих сменился эсхатологией. Второй раз то же произошло, по мнению Милькова, лишь во время Раскола середины XVII в. [120]
Подобная картина видится несколько упрощенной: как и идеи о личностных муках и воздаянии, концепция «Божьего батога» отнюдь не оставалась неизменной (либо претерпевшей несколько общих изменений) в средневековой Руси. С первых веков принятия христианства и до XVII в. древнерусские авторы давали различные и порой весьма оригинальные объяснения происходившему
