Отец грузной горой восседал на печи, склонив всклокоченную голову и свесив ноги, обутые в большущие белые валенки. Следя за Яшкой и за тем, что делалось в комнате, он то и дело сердито кричал на сына:
— Яшка, ты что, ослеп? Подставляй горшок рябой телушке, не видишь, что хвост задрала?
Яшка подставил горшок рябой телушке. Услуга была оказана почти вовремя, но отец опять закричал с печи:
— Живей поворачивайся! Вон козленок — то же самое!..
Яшка немного опоздал, и отец сердито заругался:
— Ты парадную амуницию скидай, а то она мешает тебе поворачиваться! Куда собрался на ночь глядя?
Яшка готов поворачиваться, как спица в колесе, но раздеваться или объяснять отцу, куда хочет уйти, ни за что не станет.
Появление Петровны было неожиданным для Ковалевых: давно уже никто к ним не приходил без дела, просто на посиделки. Федор, хозяин, встретил ее радушно: соскочил с высокой печи, неуклюже замахал руками, отдавая Яшке распоряжение перегнать козлят и телят в спальню, а жене — принести из горницы стул для гостьи.
— Ты мягкий возьми! Кого ж, как не ее, будем сажать на мягкое? — бубнил он своим грубым, точно спросонья, голосом.
Он высказал сожаление, что гостья немного опоздала, а то бы вместе повечеряли.
— Снимай свой полушубочек, раздевайся, — говорила хозяйка, учтиво усаживая Петровну на стул с мягким сиденьем, обтянутым пестрым дешевым бараканом.
— Некогда мне, ведь я к вам только так, на минуточку.
— Никаких минуток не признаю! Нет теперь минуток, некуда спешить. — И голос Ковалева зазвучал холодней.
Петровна понимала, что Федор намекает на недавний день, когда к нему на баз в третий раз пришли активисты хутора и уполномоченный продотряда.
— Правду говоришь, что спешить некуда, — сочувственно склонив голову, ответила она.
— Только подумать, милая Петровна, самых лучших быков забрали, — сказала хозяйка с тем простодушием в голосе, по которому нельзя было понять, чего у нее больше на сердце — сожаления или удивления.
— Думать нечего… А твоей голове тем более. Ты лучше поставь самовар! — приказал Ковалев.
Он хотел казаться не только беспечным, но и веселым, даже гордым. Его первого обидела советская власть, которую он ненавидел, с которой не мог примириться. Глядя на него, Петровна должна была понять, что он, Федор Ковалев, пострадал за всех — за нее, за Аполлона, за Матвея. И все, за кого он пострадал, должны научиться уважать его… Он и тогда был прав, когда стукнул Ивана Петровича за то, что тот радовался наступлению большевиков. Именно он был прав, потому что к нему на баз вместе с продтройкой первым вошел не кто другой, как Филипп Бирюков, сын Ивана Петровича, а за ним Андрей Зыков, с которым он собирался посчитаться в день отступления.
