В темном углу, покрытый шубой, лежал Андрей, с острой, колючей, темной бородкой, выросшей за время отступления. Он хрипло стонал. Около него сидел Хвиной. Его волосы были взъерошены, губы неслышно шептали, потупленно смотрел он куда-то в одну точку.
И вдруг стон Андрея сменился бредом.
— Уймись, кум Андрей. Представляется это тебе, — пытался вразумить Хвиной.
Но кум не понимал, не слышал. В горячке ему мерещилось, что едут они домой, что с Архиповского бугра он уже видит Дедову гору и радостно кричит: «Кум Хвиной, вон наши левады под горой! Гляди, и хаты стоят на месте! Слава богу!..» Он здоровался с женой: «Ну, здорово живешь, бабка! Приехал я! Наотступался!..»
Он плачет, и Хвиной не в силах успокоить его. В хате все подавленно молчат. Они не могут осмыслить происходящего. Им кажется, что прошли не недели, а годы с тех пор, как они выехали из хутора. Связь с недавним прошлым оборвалась. Для некоторых понятие «большевик» теперь уже ровно ничего не означало — пустой звук, слово, не имеющее смысла. А иные в этом когда-то страшном слове видели отдаленные надежды на лучшее, надежды на то, что их мучениям придет конец.
Хвиной часто вспоминал Ваньку, Ивана Петровича и говорил самому себе: «Не послушал… Теперь достукался… Уговаривал кум Андрей из Обливской вернуться домой — не хотел. Помрет он теперь, а вина моя. Что я скажу Федоровне? Баба будет плакать. Умереть недолго…»
В мыслях Хвиноя прошла вереница хуторян, похороненных в отступлении, а умерло немало — двенадцать человек! Подумал: «Хорошо, что я дома перехворал. Болезнь всех зацепила, только Аполлона и Степана обошла. И нужды при отступлении им тоже не досталось. Два дня, ехали вместе со всеми, а на третий махнули — только их и видели! Мирон, Матвей, Федор Ковалев до самой Глинки ехали с нами. В Глинках их упрашивали хоть больных положить в сани. Кони у них добрые. С вечера согласились, а утром, еще и заря не занялась, вышли вроде затем, чтобы коней напоить, и умчались… Узнав про то, кум Андрей матерно выругался им вдогонку, а на меня волком посмотрел. Небось в уме сто чертей мне послал. И следовало! Башка у меня навозом забита. На поганую кошку похож. Тыкают ее носом в нагаженное место, а она не понимает…»
— Давно уже орудия гремят, — заметил кто-то.
Хвиной безразлично глянул в сторону говорившего. Это был Кирей, Огромный, бледный и тупо усмехавшийся, он сидел голый и дрожащими волосатыми руками беспощадно истреблял насекомых.
