Мы с мамой не знали, как с ним общаться, поэтому сторонились. Но вскоре мама приняла решение. Однажды во время обеда, а обедал Виктор Андреич отдельно, на кухне, мы увидели, как он свалил в одну тарелку первое и второе, хорошенько перемешал и отправил ложку в рот.
– Все равно в желудке все вместе будет, – пояснил он, жуя.
Мы в ужасе отвернулись.
– Бич, – вынесла мама окончательный приговор и с тех пор заговаривала с ним только при крайней необходимости.
Но я все еще сомневалась. Мне хотелось романтики.
В редкие минуты отдыха он закуривал папироску и садился на берегу, отрешенно глядя на воду.
– Никто не исчезает без следа в реке времени. Все имеет значение в равной степени.
Или так:
– Я гость в этом бренном мире. Если что не так – смиряюсь.
Говорил он всегда вроде бы в пустоту, но я знала, что слова предназначались мне.
Виктор Андреевич зимовал у нас на даче несколько лет. Однажды весной, когда спала вода, мы приехали на дачу и занимались просушкой и уборкой.
– Женя, иди-ка сюда, – оторвал меня папа от любимого занятия – созерцания водоворотиков в мутном потоке.
Я нехотя поднялась на второй этаж, в гостиную, и обомлела. Все бетонные стены гостиной от пола до потолка были изрисованы углем – пухлыми младенцами, Иисусами с терновым венком, угадывались извивистые берега Чаглинки и сопка с телевышкой.
– Здорово намалевал, да? – спросил папа меня.
– Ага, – восхищенно отозвалась я.
На столике у кровати лежала студийная фотография пухлого малыша, похожего на настенный рисунок. Я взяла ее в руки:
– Кто это, интересно?
Карточка не была подписана сзади.
– Ребенок его, поди, – отозвалась вошедшая мама. Она рассматривала стены.
– У него есть дети? – удивилась я.
Виктор Андреич казался мне таинственным, практически бестелесным существом, принесенным ветром. У такого не могло быть корней.
– Конечно, есть, – жестоко развеяла миф мама. – Жена есть, дети. Где-то в Пензе, кажется.
– В Саратове, – поправил папа.
В последний раз я видела Виктора Андреича одной поздней осенью. Мы с Машей и Леной, уже подростки, маялись на улице. В городском парке меня робко окликнули по имени. Мой сгорбленный, вечно виноватый герой сушил скверно нарисованные афиши у подсобки возле колеса обозрения. Он пригласил нас заглянуть внутрь. Крошечная комнатка, заставленная рамами с холстами, краски, широкие кисти сушатся на тряпицах. Пахло маслом и нечистым жильем. Подруги демонстративно сморщили носы и встали поодаль, бросая на меня выразительные взгляды.
