Как будто и Увек узнается на мусатовском рисунке пером, названном «На Волге. Ушкуйники». Все — в движении, все — «ветровое»: бегут облака, наполнены паруса подплывающих к заливу под крутой горой корабликов с волжскими удальцами.
Ездили с маленькой Леной в Хмелевку (скоро Виктор и картину «Пугачевцы» задумает), а оттуда дядя Моисей вез их и вдоль Волги, и меж бескрайних полей на телеге в ворохах свежего сена. Вечерело, всходила луна — серебристая рябь шла по черной реке. «Прячься! Сейчас нападут волжские разбойники!» — пугал Виктор сестренку, поспешно нырявшую в сено. Только казачество и былинные сюжеты были у него на уме.
Романтическое обращение к Волге — во множестве летних зарисовок 1892–1893 годов: «Две лодочки на реке» в пору разлива, «Тонущий пароход», «Лодки у берега», «Волга у Саратова», «Вид Саратова с Зеленого острова во время мглы»… И тут же — «лунные» пейзажи: то полная луна, то серп месяца — над рекой, над улицами города, над плац-парадным двориком. Читал он на каникулах газеты саратовские, где постоянно хвалили пейзажи Гектора Баракки: «„Лунная ночь на Волге“ — ночная летняя тишь, синее небо, слегка подернутое облачками… Замечательный лунный эффект»; «Волга. Весенний разлив», где передано отражение правого берега в светлой поверхности реки, «на полотне ни одного „кричащего“ тона, все тихо, спокойно, ровно». В пейзажах Баракки видели красоту рисунка, поэтическую одухотворенность природы, чувство меры и особенно — «натуральность воздушной перспективы…». Жители города были в восторге и от огромного занавеса-панно «Ночь над Волгой», написанного для летнего театра Очкина. В 1891 году Баракки написал множество волжских пейзажей, с мотивами которых, оказывается, созвучно все, что увлекло в летние приезды Виктора Мусатова. Светло-поэтический, «возвышенный» взгляд на природу в тот период сближал его с Баракки больше, чем с мучительными исканиями Коновалова и Иванова.
Конечно, и домашний быт опять в рисунках Виктора. Один рисунок интересен: сидящая в беседке Евдокия Гавриловна — в тени разросшегося дикого винограда. Рядом запись: «Сумерки. В беседке мать сидит, задумавшись. В сумраке дымится горящая папироса. Это самая светлая точка…» (Мать сидит, возможно, с сыном.) «Затем наиболее светлое — вверху небо. Два пятна — белое, синеватое. Платье и кофта. На столе самовар, уже потухший. Стакан, полный чая…» Было что обсудить матери с Виктором: пришлось ей принимать трудные житейские решения. Отец в больнице, а во дворе строительство идет полным ходом. Запах свежей стружки, выдержанных — до звона — тесаных сосновых досок (Виктор зарисовывал и плотников, отдыхающих на недостеленном еще полу). На отцовы сбережения мать рискнула осуществить то, что не успел Эльпидифор Борисович: построить дворовый флигель. В следующие приезды Виктор будет уже его обживать. Самую большую и светлую комнату: три окна на юг, одно на восток, а под окнами сад и небольшая веранда — отдадут ему под мастерскую. В других трех комнатах будут жить мать с сестрами, а одно время и «беспризорный» дядя Емельян, сходиться можно в крошечной столовой. А главное, на скопленные деньги надстроила мать вторым этажом старый мусатовский дом, с фасада кирпичом его обложили. Теперь можно было сдавать квартирантам, сами же они и во флигеле прекрасно устроились. Зато Вите средства будут на дальнейшее его учение!..
