— Я так лягу, на лавках…
— Нельзя гостю на лавках. — Она откинула локтем выпавшую из-под косынки на лоб прядь. — Эх, Егор Афанасьевич, я в партизанах вашего брата по-всякому видела.
— Мы не в госпитале, а вы не медсестра.
— Я за все была: и кулеш варила, и бинты меняла, и горшки подкладывала.
— Знаете, Надежда Петровна, — сухо сказал Трубников, — я, может, и полчеловека, а все-таки мужик.
— Да вы первый цельный человек, какого я тут видела! Я еще утром, в коровнике, сразу поняла… Я ведь дожидалась вас на крыльце, Егор Афанасьевич, — добавила она тихо. — Чуяла, что придете.
В странном смятении слушал ее Трубников. Она будто признавалась ему, а он не верил, да и не мог верить, что это правда.
Надежда Петровна вдруг приблизила к нему лицо с ярко вспыхнувшими скулами и сказала тихим, проникновенным голосом:
— Вы не стесняйтесь меня…
Он стянул гимнастерку, майку, охватил левой рукой культю, склонился над рукомойником и тут почувствовал ее руки, повязывающие ему вокруг пояса полотенце. Он еще ниже нагнулся над бадейкой и отнял руку от культи. Краем глаза он видел свою культю, похожую на моржовый ласт, видел широкое, сухое плечо в яминах от осколков, видел сильную грудь и втянутый живот — то, что осталось от него, было не так плохо. Ребра и мускулы резко обозначились под тонкой, странно нежной кожей. Вода полилась ему на шею, струйками по спине и груди. Женщина натирала его мылом, он смывал это мыло мочалкой. Потом она вытерла его полотенцем.
— Ложитесь, — сказала Надежда Петровна. — Я скоро…
Он прошел в горницу и разделся. Подушки были положены так, что если она ляжет с краю, то окажется со стороны его культи, он даже не сможет ее обнять. Он стал перекладывать подушки, но устыдился и оставил на прежнем месте. Из кухни доносился плеск воды. Она мылась холодной водой, — горячей не осталось, подумалось Трубникову, — и ожидаемое показалось ему неправдоподобным. Наверное, она посидит возле него, поговорит и пойдет спать к сыну, в закуток.
Он удивился внезапной темноте: Надежда Петровна неслышно погасила светильник. Затем из темноты, со стороны окна, выплыли три звезды и повисли среди горницы: протяни руку и коснешься их холодных тел. Звезды исчезли, отсеченные какой-то другой тьмой, кровать чуть осела, одеяло шерстисто скользнуло по груди Трубникова, звезды зажглись. Трубников был уже не один. Он не мог разглядеть даже контура ее головы, вмявшейся в подушку, и все же знал, что это большое, неподвижное, тихое, что лежит рядом с ним, — та самая женщина, у которой яркие скулы, усталые глаза, темные родинки, смуглые колени, большая, нежная грудь. И он сказал как бы в ответ себе:
