Если дома у Мары я испытал культурный шок, то дома у Люс меня ждало еще одно потрясение, хоть и совсем другого рода. Она жила в дешевом многоквартирном доме в Лувера вместе с родителями, братом и двумя сестрами. Семейство Маллар существовало, если можно так выразиться, в зоне высокого напряжения. Разговаривая между собой, они выдавали реплики типа: «Заткнись!», «Отвали!», «Пошел в жопу, засранец!» – но буквально через минуту раздавалось: «Ты моя прелесть!», «Я тебя обожаю!», «Иди сюда, я тебя поцелую!». Все это напомнило мне одну тетку, над которой мы с Розиной немало потешались: она, не меняя интонации, говорила своему псу: «Дай лапку, пшел вон, дай лапку, пшел вон…» Если честно, потешался в основном я, потому что Розина переживала за бедную собаку, обреченную на тяжелый невроз. Отец Люс работал на заводе, и я видел его всего один раз, когда он болел; он сидел в кресле, обложившись книгами по истории Наполеоновской эпохи, в которой считал себя экспертом. Мать суетилась вокруг без заметных результатов. Младшие сестры или плакали, или хохотали; лично я ни разу не застал их в промежуточном состоянии. Лексикон младшего братишки, за развитием которого я следил на протяжении двух лет, в основном сводился к ору; при желании в его воплях можно было разобрать нечто похожее на «чего-чего?». «Не „чего“, а „что“!» – поправляла его одна сестра. «Не „что“, а „пожалуйста!“» – не соглашалась вторая. «А ну заткнитесь!» – подводила итог спорам мать. И помещение вновь оглашал ослиный рев младшего члена семейства.
Каким образом Люс удалось стать в этом дурдоме тем, кем она стала, для меня оставалось загадкой. Во всяком случае, за одно это она заслуживала всеобщего восхищения. Кроме того, мне нравилось, что в наших с ней отношениях не было и следа двусмысленности. Тощая и плоская, она совершенно меня не привлекала, как и я ее, что вполне меня устраивало. Как я узнал гораздо позже, если она и могла испытывать нежные чувства к кому-то из нашей компании, то это был не один из трех парней, а… Мара. В общем, в Мару влюбились трое из нас – и это не считая посторонних. Только Жан не попал в ее мягкие коготки – то есть я долго в это верил, пока он – ему тогда уже стукнуло сорок – не признался мне, что тоже поддался ее чарам.
Мы встретились промозглым ноябрьским днем, на похоронах его матери. После кремации мы зашли в деревенское кафе выпить горячего грога, и он ни с того ни с сего выложил мне все, наверное под влиянием эмоционального потрясения: «А ты знаешь, что я тоже был влюблен в Мару? Не так, как ты, но все же…» Потом он спросил, почему я смеюсь, и я ответил, что это просто невероятно: столько лет скрывать от меня такую важную вещь! В тот же самый день я встретился с его отцом – героем нашего бельгийского приключения, грозой «дофинов». Он показался мне печальным, постаревшим, озябшим; вообще он как-то уменьшился в размерах. Но при виде меня он оживился и, пожимая мне руку, приговаривал: «Сильвер! Ну надо же, Сильвер! Я бы тебя не узнал!»
