Я родился за два года до начала Большого террора, захватил его еще ребенком и прожил в его лапах вплоть до смерти Сталина. В условиях Великой Отечественной войны террор, по существу, продолжался, приняв по необходимости несколько смягченные формы по отношению к гражданскому населению, но распространив всю силу на армию, с полководцами которой Сталин успешно расправился еще за три года до начала войны.
Тем не менее многие годы я вместе с подавляющим большинством моих сограждан подходил к советской действительности, в атмосфере которой рос, учился и работал, как к положительной реальности. Или как к неизбежности, данной нам не столько в размышлениях (они как раз не поощрялись), сколько в «ощущениях». К тому же нас окружали плотные слои пропаганды и дезинформации. Конечно, лучшие из нашего поколения даже в тяжелейших обстоятельствах, если только они не угрожали собственной жизни и жизни близких, ухитрялись сохранять порядочность. Но в широком историческом масштабе все мы оставались по одну сторону баррикад.
В отличие от представлений великой выдумщицы Мери Шелли, согласно которым ученый, создавший убийцу Франкенштейна, гоняется за ним по огромным пространствам России и Азии с целью его уничтожить (эта география сама по себе представляет замечательную догадку!), в СССР люди были вынуждены ходить с чудовищем чуть ли ни в обнимку.
«Я ведь был воспитан школой в соответствии с моралью того времени, — писал о себе Олег Басилашвили. — Творчество Цветаевой, например, казалось мне враждебным. Когда из страны высылали Бродского, мне до этого не было никакого дела: был занят своей карьерой. Предпочитал не высовываться. Ведь в стае жить всегда легче. Сейчас больно все это вспоминать. Стыдно за себя». Такого рода индивидуальные покаяния звучали и звучат многократно — и чаще всего в устах деятелей искусства и культуры. Ничего подобного вы не услышите, скажем, от политиков, полжизни посвятивших служению советской власти и ее воинствующему атеизму, а ныне осеняющих себя крупным крестом во время церковных молебнов. О покаянии государственном нечего и говорить: вряд ли мы когда-нибудь его дождемся, оставив это малоприятное занятие немцам.
Идеологические догмы внедрялись в массовое сознание до такой степени, что становились второй действительностью, почти религией. Народ как бы убеждали, согласно ленинскому плану: это не мы, идеологи, так думаем, это вы, народ, так думаете, а мы только помогаем вам, пока еще недостаточно образованным, разобраться в собственных мыслях, обладающих невыявленной глубиной. Однако теория социализма была предназначена не только, пользуясь излюбленным ленинским оборотом, для массового «человеческого материала», но и для культурной элиты, попадающей в сети коллективного самообмана (случай Маяковского).
