Кочевник любит степь, и кажется странным, что русские не любили леса – того мира, который их окружал, защищал, кормил, среди которого они и как народ, и как один человек появились на свет Божий. Уходя из открытых мягких лесостепных пространств Южной Руси, из частых и многолюдных сел на северо-восток, они расселялись там маленькими – один, два, редко три двоpa – деревнями среди бесконечных лесов, стеной окружающих их заимку.
Не встречая никакого сопротивления от издревле живущих здесь небольших угро-финских народов, легко смешиваясь и ассимилируя соседей, они увидели главную угрозу себе в языческих богах и в природе – их храме. Они жгли лес, как некогда христиане жгли языческие храмы. Лешие и русалки, водяные, кикиморы и упыри, уже ослабевшие, уже один раз на юге, на прежней родине переселенцев, поверженные, теперь снова пугали их и манили за собой в глубь вод и лесов. Поэтому сразу же, с первого пришельца многовековая, ведомая почти в полном одиночестве расчистка и распашка земель приобрела характер подвижничества, характер религиозного подвига. Язык запомнил это: в слове «крестьянин» слились два самых главных понятия – земледелец и крещеный человек. Вырубая и сжигая леса, осушая болота, русский боролся с язычеством (отсюда поразительный, чисто российский пафос преобразования природы, борьбы с ней, насилия над ней, проявившийся, может быть, наиболее ярко в петровских каналах, в Петербурге и в строительстве первых пятилеток советской истории, отсюда и легкость, с которой правительство в то время боролось со старой верой: основа народного представления о сущности христианского служения была сохранена). Потом, уже во времена Московской Руси, подвиг переселенцев будет подхвачен монахами-отшельниками и основанными ими знаменитыми монастырями еще дальше на севере до Белого моря, до Соловецких островов. Русское христианство и сформировано этим поразительным одиночеством на маленьких островках, затерянных среди бесконечных лесов. Оторванные от всех и вся, окруженные со всех сторон язычеством, а потом басурманством, они привыкли смотреть на себя как на единственных христиан, последних защитников и хранителей веры.
Вера русских христиан, огромная часть которых была почти полностью оторвана от нормальной религиозной жизни, не знала Священного Писания, не знала церкви (в редкие из маленьких деревень священники наезжали чаще, чем раз в год, оптом крестя, венчая и хороня), с одной стороны, приобрела характер совершенно прозаический – сам земледельческий труд рассматривался как религиозное служение (русская вера, понятая буквально, – притча о сеятеле), а с другой, та часть предания и ритуала, которую они запомнили и сохранили, утратив всякую связь с реальной жизнью Христа, всякое обоснование в ней, повисла в воздухе, стала иероглифом, паролем.
