Я не стала задерживаться в отделении, против обыкновения; я боялась, что расплачусь прямо на глазах у больных. Я все знаю: и о том, что Байрон хромал, и о том, что моя хромота чуть заметна — и, как говорит маленькая Лида, придает мне «пикантность». Дуреха, это ей все придает пикантность, а я — хроменькая, убогая…
Мне удалось дома справиться со слезами; я накричала на 6.В., после чего та обиженно удалилась к себе в комнату, а я взяла своего любимого «Короля Генриха IV» Генриха Манна и стала перечитывать те места, где говорится о хромой принцессе Катрин: как она переживала-переживала, а потом в лучшие минуты даже учила своих придворных модным танцам… Даже нашла себе возлюбленного. Мне это не грозит — но, все равно, книга помогает. Единственное, что помогает.
Раньше в такие моменты, как сегодня, мне хотелось умереть. Сейчас — нет. Я не представляю, какая грандиозная беда должна теперь со мной случиться, чтобы я захотела поставить крест на своей жизни. Сталкиваясь все время с людьми, чудом вернувшимися с того света, и втолковывая им, как прекрасна жизнь, постепенно начинаешь верить в это сама. Когда я ушла от мамы и отчима, я готова была распроститься с жизнью — если бы можно было уснуть и не проснуться. Теперь — другое дело. Может быть, я вовсе не такая несчастная, как сама себе кажусь».
Это было что-то новенькое; кажется, Александра, убежав из-под родительского крыла, нашла в себе новые силы. Читая ее дневник, я постепенно убеждалась, что ей было интересно жить — и, возможно, она начинала справляться со своими комплексами. В последние наши встречи я не видела уже в ней следов той глубокой подавленности, с которой она удрала от нас в Москву — или мне так задним числом казалось?
С таким настроением, с каким написаны были эти строчки, не кончают собой — она прямо говорит об этом. Впрочем, до той осенней ночи, когда она каким-то образом выпала из окна ординаторской, было еще долгих два года. И тем не менее по ее записям чувствовалось, что этот выход она для себя не приемлет. Я перескочила через несколько страниц:
«7янв. понед. Будто и не было Нового года (1985!), веселой компании у Вахтанга и тети Лены… Все опять тоскливо. В такие дни, как эти послепраздничные, можно разочароваться во всем, даже в своей работе. Случилось все, что только может случиться. Г.Н. (Богоявленская. — Л.Н.) устроила мне головомойку за то, что я без ее ведома снизила дозу лекарств Алеше Кирпичникову; она упорно считает парня шизофреником, а я вижу, что он не сумасшедший, а просто влюбленный и потому делает глупости. И.М. придрался к тому, что я на четверть часа опоздала на утреннюю пятиминутку, и обещал в следующий раз перевести на пятый этаж, к своим алкоголикам. Обаятельная и несчастная Настя Б., из-за которой я собиралась приходить на работу первого января (но Вахтанг меня не пустил), в новогоднюю ночь напилась и голая заявилась в мужскую палату. Наши доблестные мужчины разбежались кто куда; тогда она вцепилась в пятнистый комбинезон десантника, который служит Саше Быкову пижамой, и разорвала его поперек ткани — а она ведь прочнее брезента! В конце концов Саша набрался мужества, и они вместе с медсестрой Ирочкой вытащили ее из палаты, закутав предварительно в покрывало, как в кокон. Хрупкая деликатная девица так отбивалась, что у Саши до сих пор синяк под глазом и расцарапанное предплечье. На Ире нет видимых следов телесных повреждений — сноровка, столько лет в психиатрии… Косолапов сегодня мягко распекал меня за то, что я приняла поблядушку-алкоголичку всерьез и поверила россказням о великой трагедии ее жизни (ее якобы оставил возлюбленный).
