Чтобы отвлечь от Вейсмана внимание турок верхнего Дуная, Румянцев приказал Салтыкову провести демонстрацию и приступить к экспедициям за Дунай. Это совпадало с мыслями Суворова, который считал нужным утвердиться на той стороне реки и делать набеги внутрь страны. С этой целью он просил у Салтыкова подкрепление пехотой, но ничего не добился. На досуге он принялся исправлять негоештское укрепление, чинить и укомплектовывать артиллерию, готовить флотилию и обучать войска. А туртукайский турецкий лагерь тем временем рос, войска прибывали. Больно было это Суворову; он снова представлял Салтыкову о необходимости утвердиться на том берегу, развивал подробности исполнения и просил подмоги. Салтыков остался при своих взглядах и, готовясь начать предписанную Румянцевым демонстрации, приказал Суворову обращаться за подкреплением к Потемкину.
29 мая Суворов снова писал, прося взять его в наступление. В это время к нему привязалась местная лихорадка; пароксизмы проходили через день. Так как предвиделось бездействие, скука и томление, 4 июня он просился у Салтыкова в Букарест для лечения. А на другой день прибыл к нему от Румянцева курьер с приказом провести вторичный поиск на Туртукай, причем обещано было подкрепление пехоты. Это произвело надлежащее действие: Суворов почувствовал себя лучше и донес Салтыкову, что остается на своем посту, но только болезнь снова одолела. И подмога была уже прислана в составе слабого батальона, роты и двух орудий, и диспозиция готова, диктованная Суворовым во время лихорадки, а от дела пришлось отказаться.
Суворов пересилил себя, остался, только все приготовления возложил на Мещерского. Поиск назначен ночью с 7 на 8 июня; диспозиция объявлена; войска двинулись с наступлением сумерек к берегу Дуная; флотилия вышла из Аржиша, князь Мещерский и прочие начальники выехали вперед к берегу, но увидев, что турки настороже и силы у них большие, признали переправу невозможной.
Это было последней каплей, и Суворов уехал в Букарест. Оттуда он написал Салтыкову в тот же день, 8 числа, письмо: говорит, что еле ходит, что в присланном батальоне нет и полубатальона и надо прислать еще, что накануне "маневр был прекраснейший, войска подвинуты были по их лагерям, флотилия 30 лодок для левой атаки, 4 шайки для правой с острова уже были в рукаве... Мерзко говорить об остальном; ваше сиятельство сами догадаетесь, по пусть это будет между нами; я пришлец, не желаю делать себе здесь врагов"... Назавтра он пишет яснее: "Благоволите рассудить, могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать и не лучше ли мне где на крыле промаячить, нежели подвергать себя фельдфебельством моим до стыда - видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы? Г. Б. причиною всему; все оробели. Может ли быть такой полковник в армии российской? Не лучше ли воеводой, хоть сенатором? Какой это позор! Все оробели, лица не те. Есть еще способ: соизвольте на время прислать к нашим молодцам потверже генерал-майора. Всякий здесь меня моложе; он может ко мне заехать, я ему дам диспозицию; прикажите ему только смело атаковать. Г. Б. зачем-нибудь между тем отзовите, да пришлите еще пару на сие время смелых, мужественных штаб-офицеров пехотных... Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутся".
