Северная охота | страница 21
Крылатая чета описала большой круг в воздухе; потом «мужичок» повернул обратно, «женка» последовала сзади довольно неохотно.
Оба сели снова в гусиную гущу и скоро погибли в мотне вместе с другими. Братский инстинкт переселил жажду жизни и страх смерти.
Мотня быстро наполнилась птицей, сперва до половины, потом доверху.
Она вся тряслась и гудела, как улей. Снизу неслись полузадушенные крики. Я на минуту закрыл глаза, и мне показалось, что это людская толпа бьется и давит друг друга, и стонет, погибая, ибо звери и птицы, и люди, даже в одиночку мало отличны друг от друга. Они одинаково рождаются, и любят и умирают.
Толпа людская и толпа звериная — это одно и то же.
Люди в горящем театре дерутся и грызутся, как крысы в западне.
Васька спустился в мотню и стал свертывать головы скопившейся птице. Минут через десять он вылез весь в лохмотьях с окровавленным лицом — его исцарапали гуси, защищаясь от гибели.
Дюжий Мишка Ребров взял короткую дубину и полез на смену.
Он с силой топтал птиц ногами и молотил их сверху вниз тяжелым и твердым деревом.
Когда все было кончено, мы разобрали мотню и невод и стали считать убитую птицу, складывая каждую сотню особо. Всего было убито двадцать семь сотен слишком.
В пяти верстах от озера Кулиги, вниз по реке, была пустая «поварня», старый сарай, куда мы могли временно сложить свою добычу.
Мы нагрузили лодки до самого верха, а остатки зарыли и собирались уехать вниз к поварне.
После туманной недели наконец облака стали реже, и вышло солнце светложелтое, сонное, как-будто усталое от серой бессонницы, которая на северной тундре называется летом.
В воздухе стало теплее. Комары затолкались на припеке. Гребцы сняли свои меховые рубахи, сели на места и взялись за весла.
Я должен был грести во второй смене. И в ожидании очереди я уселся прямо на груду мертвых птиц, заваливших лодку. Она опустилась подо мной гибко и упруго, как на рессорах из китового уса, и тотчас же с самого низу что-то застонало страшным, глухим, точно посмертным стоном. Это недобитые птицы, полузадушенные в мотне, оживали в общей груде и опять умирали.
И как бы в ответ этому стону, Мишка Ребров, сидевший на переднем месте, ударил веслами и выгреб на вольную воду, потом откинул голову назад и тонким фальцетом запел «андыщину», странную любовную песню русского племени у берегов полярного моря, полуимпровизированную, дикую и сладкую, как запах княженики, созревшее на солнцепеке у подножия бурых утесов Едомы.
