- Дошло до нас, что ты заодно с твоей маменькой, тверской княжною, к Христу душой обратился, а о Пяркунасе забыл. Говорят, молитвы день и ночь бубнишь-нашептываешь. Как бы и нам их послушать?
Товтивил, дурачась, скривил в усмешке большой рот, приложил к уху ладонь. И вдруг Войшелк, побелев лицом, тихо, но очень внятно заговорил:
- Обрати ухо Твое ко мне, Христа Бога моего Мать, от вершин многия славы Твоея, Благословенная, и услышь стенание конечне, и руку ми подаждь.
Далибор вздрогнул: рутский княжич творил молитву за упокой души.
- Не отврати от мене многия щедроты Твоя, не затвори утробу Твою человеколюбивую, но предстань ми ныне и в час судный помяни мя.
И христиане, и язычники притихли, словно онемели: такие слова произносятся единожды в жизни.
- Развяжите его, - нарушил тишину Давспрунк.
И тут вошла Ромуне. Увидев брата, просияла от радости, бросилась к нему, обняла:
- Братик ты мой! Соколик!
Войшелк метнулся ей навстречу:
- Сестричка! Кукушечка!
К этим горячим словам, вырвавшимся у них одновременно, остался бы глух разве что камень. Человеческое сердце, каким ни будь его обладатель, где-то в самой своей живой глубине всегда, пусть даже неосознанно, отзывается на боль, заключенную в них. И уж подавно тут не могло не встрепенуться литовское сердце, потому что испокон веков в литовских песнях-дайнах девушка именуется кукушкой, а юноша - соколом или ястребом.
Выхваченные злою рукой из теплого родительского гнезда, стоя в окружении врагов, они, брат и сестра, крепко обнялись да так на какой-то миг и застыли - явор и калина, дубок и березка. Что бушевало у них в душах? Что проносилось у них в памяти? Невозвратные дни детства, синие летние реки, белые пушистые облака, нестрашные дожди и безобидно-золотые молнии - весь тот громадный зеленый, солнечный мир, в котором когда-то жили они, доверчивые маленькие люди, вместе бегавшие по росе, по цветам, бегавшие босиком, голышом: чего стыдиться, если вы дети, если вы брат и сестра?
Вдруг Ромуне увидела за столом Далибора и, кажется, готова была упасть. В темно-зеленых глазах пробежали, сменяясь, удивление, недоумение, потом отчаянье и, наконец, горькая обида. А может, ледок, застекливший ее глаза, был уже знаком ненависти?
- Вот и увиделись, - с какой-то даже нежностью сказал Давспрунк. - Садись, Ромуне. Садись и ты, Войшелк.
Но те не сдвинулись с места. Давспрунк растерянно посмотрел на своих сыновей.
- Не так с ними надо разговаривать, - процедил сквозь зубы Эдивид. - Они наши пленники. А где это видано, чтобы пленник сидел с хозяином за одним столом? - Он повернулся к Ромуне. - Вчера мы послали твоему отцу письмо. С голубем. Осталось два дня. Если он проглотит язык и не даст никакого ответа, этого, - показал глазами на Войшелка, - зарежем, как по его, Миндовга, милости зарезали Рушковичей. А тебя... - Эдивид на миг умолк, холодно усмехнулся. - У нас немало молодых неженатых конюхов.
