, - перепоясанная узким кожаным ремнем с бронзовыми бляшками. Стоял перед воями босой, кожаные же, с длинными голенищами сапоги - куда в таких лезть на дерево! - висели на перевязи через левое плечо.
- Кому служишь, "кукушка"? - спросил его воевода Хвал.
Воевода, как и большинство бывалых мужчин-новогородокцев, неплохо знал литовский язык, никогда не брал с собою толмача.
- Мой господин кунигас Миндовг, - ответил светловолосый юноша.
- Дым! - в один голос вскричали вдруг вои.
И верно: с самой верхушки ели, под которой шел допрос, врезался в небо изогнутый рог черного дыма.
- Твоя работа? - хмуро глянул на пленника воевода.
- Моя. Кунигас Миндовг должен знать, что к Руте приближаются чужие люди.
Далибор жадно вслушивался в речь литвина. Отдельные слова он понимал. Родным, знакомым светом вспыхнули они в потоке чужого языка. Так бывает в серый ветреный день, когда солнце то проглянет на небе, то снова спрячется в черноте туч. Видимо, не зря люди, постигшие мудрость старинных пергаментов, говорят, что когда-то, много веков тому назад, Литва, Новогородок и вся прусская славянщина были братьями по языку и по вере. Это было в те времена, когда одним и тем же голосом пел им свои песни вековечный лес, когда дикие кони и дикие коровы паслись на залитых солнцем сочных лугах, не зная принуждения со стороны человека. Это было, когда Перун и Пяркунас сидели в обнимку на высокой горе под священным дубом, а в порабощенной Римом Иудее еще не родился Христос.
- Меня зовут Гинтас. Я дружинник кунигаса Миндовга, который ведет сейчас большую войну против своего брата кунигаса Давспрунка, - говорил между тем воеводе Хвалу раздосадованный своей промашкой юноша. - Когда вернусь в Руту, кунигас жестоко накажет меня.
- За что? - не понял или сделал вид, что не понимает, Хвал.
- Я попал в полон к чужакам.
- Мы не чужие, - возразил Хвал. - Мы вои новогородокского князя Изяслава Васильковича. Не с мечом, а с медом, хлебом и солью идем мы в Литву к кунигасу Миндовгу, чтобы побрататься с ним, чтобы общим щитом прикрыться от татарских арканов и тевтонских арбалетов. Я дам тебе серебра, Гинтас. Я скажу кунигасу, что ты показал себя храбрым, как пущанский тур, и остроглазым, как ястреб. Ты ведь зажег сигнальный огонь.
- Не надо серебра, все равно оно пойдет нашему кунигасу. Отдайте мне мачугу, - попросил Гинтас.
Ему отдали боевую дубину, и он коснулся ее губами. Длинные волосы, стянутые на лбу и на висках кожаным ремешком, взметнуло ветром. Он резко тряхнул головою, отбрасывая их с лица, и в упор посмотрел на Далибора. Настолько синих глаз княжич еще не видел. У Лукерьи из новогородокского посада (Далибор невольно вспомнил о ней) глаза тоже были синие, так и лучились. Но то была мягкая теплая синева. У Гинтаса же во взгляде был синий лед, синяя стынь. "Не одну девичью душу взял он в полон этой синью", - подумал княжич. В остальном же, как отметил он, молодой литвин почти ничем не отличался от новогородокцев. Это не татарин из Алтын-Орды, от которого за десять верст пахнет степью. Одень его по-новогородокски, дай в руку копье, посади на коня - вполне сойдет за дружинника князя Изяслава. "Мы похожи, - обрадовался своему открытию Далибор, - похожи, как из одного леса медведи".
