Это первое, что я хотел Вам подчеркнуть; у Вас искали «виновника» и «главу» и нашли его во мне. Это очень неточно; не я это выдумал, не я руководил; с другой стороны, не другой мною воспользовался, как это тоже говорят. Все это возникло спонтанно, по «русскому» выражению. Да, среди людей «моей группы» было мало людей, которые мне импонировали; мои политические «друзья» либо умерли, либо уехали. Один из них, П.Б. Струве, вернулся в Париж, только чтобы здесь умереть{245}.
Этого мало. Я по натуре скорей пессимист и жду худшего. И вот Вам скажу — очень скоро я поверил в победу Германии; я нисколько ей не радовался, скорей ей ужасался, но верил в нее. Вы, может быть, помните мою французскую записку до войны, которая была напечатана в «Днях» без подписи{246}. Соглашение Сталина с Гитлером{247}, слабость, которую СССР показал в столкновении с Финляндией{248}, еще больше убедили меня, что Германия победит. Ее первые успехи, разгром Польши и Франции, явное разложение Франции, нежелание и неспособность драться, а с другой стороны, чудодейственное усиление Германии с 1918 г. убедили меня, что они победят. Одни этому радовались и шли за победителями; этим я не соблазнился; никуда не уехал, решив погибнуть на своем посту, но не сомневался, что спасения нет, что Англия не устоит. В это время русские — одни уехали, хоть в свободный запад, другие оставались здесь и ставили ставку на Германию (комитет Горчакова{249}), — покинул и упрекали меня; я был если не в одиночестве, то в очень разреженной атмосфере. А когда появился Жеребков{250}, его газета{251}, постепенное присоединение к нему даже умных людей, как Бенуа{252}, началась война с Россией, и восторги многих эмигрантов перед «грядущим освобождением России» — я, который не верил в поражение Германии, но не шел к победителю, очевидно занимал безнадежную позицию и делал безнадежное дело: не верить в победу над Германией и не быть германофилом, т. е. стоять за побеждаемых, было нелогично, хотя эта нелогичность соответствовала моему характеру.
И мне тогда были морально близки и нужны люди, которые, как я, не хотели победы Германии, но кроме того в нее и не верили. Они давали моей позиции какое-то логическое оправдание. И я сближался, несмотря на разногласия в других отношениях. Мы собирались время от времени в разных местах и в разных комбинациях; общее у нас было только то, что мы хотели разгрома Германии; но т. к. в это время она могла пасть только от сопротивления Советской России, а не [пропущено слово] от [пропущено слово] в Англии и Америке, ибо при разгроме России и захвате хлеба и нефти, Германия стала бы непобедима, то мы все ставили мысленно ставку на победу России. Это тогда вовсе не предрешало отношения к ней; помню, я полушутя сказал, что если теперь приедет сюда их посол, то я завезу ему карточку; но это была только шутка, на которую так и посмотрели. Тем не менее во время пропаганды германофилов о необходимости победы над С. Россией, я счел полезным зафиксировать наше суждение о том, что победа СССР для России предпочтительнее победы Германии, и что мы должны ей в этом способствовать, нисколько не меняя своего отношения к сов[етской] власти. Это было мною изложено в 7 пунктах и лежало у меня в шкапу [так!], когда я был арестован (28 Апреля 1942 г.). На другой же день люди, знающие про мою бумагу, приехали ее отыскивать, чтобы уничтожить. Так у меня ее больше нет
