Свет все еще горел, когда он пробудился от видений. Сильно болел живот. Его мучила отрыжка. Тобайас, чтоб ему пусто было. Он потер живот. Все-таки несварение. Надо встать и найти пилюли. Он осторожно освободил ноги, переплетенные с ногами девушки, потянулся за пиджаком, уныло застегнул его.
Лицо Ли разгладилось. Рот слегка приоткрылся — видно, и она находилась во власти сновидений. Хорошо бы узнать, что ей снится. Торжествует победу? Без сомнения, ей с ним было хорошо. Вспоминая об этом с некоторым недоумением, он поджал губы. Но на спящем лице не осталось никаких следов. Оно казалось непорочным, точно на изображениях юной Девы Марии, воспринимающей Благовещение как несказанное чудо.
Он почесал голову и, глядя на Ли, едва справился с желанием разбудить ее и обрушить на нее нелепые обвинения. А что, если она опять протянет к нему руки? Он снова залез в постель и решительно выключил свет.
Зимнее утро — и пустота на дверном коврике. Ничего. Даже ни одного счета. Не говоря уж о письме от Мендеса. Как же иначе, подумала Лялька. Люди, с которыми он перестает видеться, тут же отодвигаются на самый краешек его сознания, а потом и вовсе выпадают за этот край. В черную бездну. Разве я не видела это раньше, да не один раз? Надо быть дурой, чтобы забыть. Она поежилась в холодном свете, льющемся с зимнего неба. В высокие окна была виден брезентовый чехол спортивного автомобиля, блестящий от мороза. Каждая клеточка ее организма вопияла: останься дома! Зима! Прячься!
Но она не сдастся. Она недаром превратила ежедневный выход на улицу в акт внутренней дисциплины. Она может пойти в Тейт[32], там новая выставка. Или зайти в пару антикварных лавок. В любом случае сейчас она примет ванну, оденется, приведет в порядок лицо. Как солдат. Никакой жалости к себе. И никаких фантазий.
К тому же сегодня, внезапно вспомнила Лялька, она обедает с Кларой. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох — этому ее научил психотерапевт. Потом посмотрела в зеркало. Как же я меняюсь, подумала Лялька с досадой. Как меняется лицо в зависимости от того, с кем я должна встретиться. Смотри-ка. Стоило подумать о Кларе, и вот уже на лице — неодобрительное выражение, рот — жестче. А в мозгу тут же мелькают мысли: нельзя слишком хорошо одеться, никаких мехов, и, конечно, приехать на автобусе. Надо потолкаться среди людей, снова стать молодой. И уж конечно, стереть с лица эту покровительственную маску.
Единственно достойная манера себя вести — быть одинаковой со всеми. Разве она не всегда так считала? Разве не требовала того же от Мендеса? Какой фарс! Она помнила их разговор.
