Ночью, когда отопление отключено, а лампы на потолке льют резкий, слепящий свет, в мастерской пробирает холод. Пол тут — где еще ему быть, — сидит в дальнем углу, привалившись к стене.
— Что ты тут делаешь? — остановившись посреди мастерской, спрашивает она, глупо, конечно.
— Что я делаю? — с расстановкой, угрюмо, чуть ли не досадливо, говорит он: видимо, он ничуть ей не рад. — Не важно, что я делаю, важно, чего я не делаю.
— Что это значит?
Он закрывает глаза, но прежде с минуту пристально смотрит на нее.
— Это значит, тебе вдруг открывается: есть вещи, которые ты не можешь сделать — вот что важно.
— Тебя Сэм накачал кокой?
— Сэм… О Господи, Сэм! — На миг он становится самим собой. — Бедолага. Ему до того нужно всякий раз взять верх, что у него крыша едет. — И снова серьезнеет. — Сэм тут ни при чем. Сюда он вторгнуться не может.
— Куда это сюда? Что ты хочешь сказать?
— Что ты не можешь сделать… Вот по чему мы будем в конечном счете судимы. Понимаешь ты это?
— Не возьму в толк, о чем ты.
Ее вновь захлестывает обида: он забыл про закат, про свое обещание; сегодня он и думать о ней не думал.
Он протяжно вздыхает.
— Я пришел сюда не только, чтобы посмотреть, где он писал картины, поняла? А кое-что отыскать.
— Что?
— Не важно, что. Кое-что, что кое-кто просил меня отыскать. Но сделать это я не смог, и знаешь почему?
— Нет.
Он смотрит на нее, во взгляде — осуждение.
— Лиззи, тебе, по-видимому, невдомек, что я пытаюсь сказать нечто важное, много для меня значащее. Нечто о моей бессмертной душе.
— Ну так скажи.
Он снова приваливается к стене, лицо у него убитое.
— Я не мог это сделать, потому что вспомнил его… Мэддена. Представил, как оно было, когда он работал здесь, тогда еще тут был просто-напросто старый, щелястый, продуваемый ветром сарай, без этого хитрого освещения, без отопления. И вот однажды вечером он пришел сюда и, чтобы согреться, давай плясать. С банкой краски в руках, палкой и малярной кистью, которой красил дом. И я вспомнил, как, бывало, рисовал себе в воображении: вот он пляшет тут, — в глазах Пола блеснули слезы, — и, какого черта, Лиззи? Что, японский бог, произошло? Ведь как оно прежде было: ты становился художником, потому что любил искусство, ну а раз так, твоя семья от тебя отрекалась, и все знали, что ты будешь подыхать с голоду на чердаке, но ты хотел положить свою жизнь только на это и ни на что другое. А теперь мы все погрязли в мерзости, и я в том числе. — По щекам его, скатываясь в бороду, текут слезы. — Чистоты больше нет. И я даже не знаю, дорога ли она мне. — Лиззи, однако, преследует мысль, что он оплакивает не ее и даже не Клея Мэддена, а себя. Она невольно хмыкает, и он возмущенно вперяется в нее.
