— Есть.
— И я могла бы посмотреть на твои картины.
— Если хочешь, мы могли бы привезти твои картины. Из Йонкерса. И тогда я бы их кое-кому показала.
— Идет, — говорит Софи. — А теперь хочешь заполучить свои дневники?
— Ты вовсе не обязана отдать их мне. Просто не отдавай их ему. Я ведь думала: а вдруг ты их уже отдала.
— Я разрешила ему посмотреть парочку тетрадок, и все. Взять с собой не разрешила. Но ты забери их, они — твои.
— Даже не знаю — хочу ли я их вернуть.
— Может, тебе и не стоило бы их читать.
— Что, там все так ужасно?
— Они тебя разбередят: ты тогда была такой несчастной.
— У меня перед глазами стоит, как я несу их тебе на Бликер-стрит, а там итальянка, высунувшись из окна чуть не по пояс, перекрикивается с подругой. Я и сейчас думаю: а ведь и я могла быть такой, могла бы выйти за мясника, нарожать ему детей, и они бы также перекрикивались со мной.
— Ты вечно думала, что могла бы выйти за портового грузчика, могла бы стать модельером, девушкой по вызову, ты и сейчас решаешь, кем бы еще стать, когда вырастешь. Ты думала, что стала, кем стала, по чистой случайности.
— А ты всегда говорила, что это не так.
— Я была права.
— Прости меня, Софи.
— Чего уж там. Сейчас ты здесь, и я рада. Когда уйдешь, я, может, опять разозлюсь, а сейчас все хорошо. Отлично.
— Когда ты хочешь приехать ко мне?
— Тебе решать.
— В любое время.
— Время выбирай ты.
— Тогда в следующую среду. Я заберу тебя в полдень.
— Тебе надо будет выписать меня. Подмахнуть какие-то бумаги.
— Это можно сделать и сейчас.
— Нет, давай я сначала переговорю с ними. Скажу, что ты берешь на себя всю ответственность за меня, и подпишу соответствующую бумагу. Сниму ответственность с них. Тогда они не станут возражать. Доктор меня отпустит, он немножечко менч[93]. Пусть немножечко, но этого достаточно.
— Похоже, твое заведение не такое уж и плохое.
— Все дело в людях. Не люблю стариков. — Она смеется. — Нам, наверное, лучше проститься сейчас, пока не заявилась моя племянница. Мне, пожалуй что, лучше соснуть перед ее приходом. Столько волнений.
— Хорошо, — говорит Белла и тут ощущает, что и она на пределе: как она встанет, ей и представить трудно. Она нашаривает палку, та висит на спинке стула, и, собрав все силы, поднимается. Сейчас я упаду, думает она, прямо здесь, на террасе, на глазах злорадствующей толстухи. Покачусь по ступенькам и сломаю шею. Однако она не падает и не умирает. А, преодолевая боль, ковыляет вниз по лестнице, выставляя вперед трясущуюся руку с палкой, тем временем чуть поодаль на просторной лужайке, тянущейся до поля для гольфа, топчутся Пол и Лиззи, раскрасневшиеся, умиротворенные, и она понимает, что они любились где-то в поле, на заднем сиденье машины или в каком-нибудь еще малоподходящем месте.
