, но на выступления не ходила: не иначе как из чувства самосохранения. Даже после всех этих лет, после всех мужчин, которых она водила к себе, понимала: услышать его голос вновь небезопасно. Позже она узнала, что он порвал со сталинистами из-за московских процессов, затем услышала о нем лишь после войны, когда он вылупился в качестве своего рода альтернативы Фонду Форда
[62]. Поскольку, отслужив в Управлении военной разведки, он женился на романтической деве — воплощении его мечтаний — высокой, застенчивой богатой наследнице, чьи стихи изредка печатали литературные журналы, и на ее капиталы создал программу грантов имени ее семьи. Грантами он распоряжался самолично, оплачивал проекты, слишком мудреные для других фондов: бесперспективные физические эксперименты, художественные школы в трущобах, переводы книг писателей Восточной Европы, убитых нацистами. В минуты крайнего отчаяния Белла даже подумывала — не обратиться ли к нему за вспомоществованием Клею.
Было это в последнюю зиму перед смертью Клея. Руки у него непроизвольно тряслись, он часами беззвучно плакал, даже когда бывал трезв, а трезв он бывал лишь поутру.
В последней попытке вылечить его, хотя с надеждой на это она давно распростилась, ей удалось раздобыть на время квартиру в городе, на Макдугал-аллее, чтобы он мог три раза в неделю посещать психиатра. Несмотря на визиты к психиатру, на Беллины заботы, на преклонение художников помоложе, складка, прежде прорезавшая его лоб, лишь когда разговор заходил о чем-то жизненно важном, теперь не разглаживалась даже во сне. И если ей что и удалось, так только обратить его самоистребление в действо на публику.
Однажды вечером, когда он кочевал из бара в бар, а она сидела дома с циститом, она принялась вертеть рычажки телевизора — в те дни еще новинки, — и на экране, словно по волшебству, вырисовался Маркус Соколов. На миг ей почудилось — ощущение, что и говорить, жутковатое: стоит повернуть рычажок, и на экране возникнет отец, а то и рыбная торговка с рынка на Приткин-стрит. Маркус был такой же угрюмый, как и в те годы, когда она его знала, в темном элегантном костюме, даже лицо его, лицо старика уже в семнадцать, почти не изменилось, разве что вдоль носа глубже пролегли морщины.
— Совершенно ясно, что в нашем сознании неминуемо произойдут революционные сдвиги, — брюзгливо вещал он, интервьюер тем временем силился удержать на лице улыбку. — Греческая, ренессансная, просвещенческая модель изжили себя, как ностальгически мы их ни вспоминали бы. Требуется нечто куда более всеохватное.
