— О’кей, — роняет Шостак, он сопит. — О’кей, дела идут на лад. — И грузно шагая, удаляется, она даже не успевает сказать, что дела вовсе не идут на лад: она снова падает, тонет, красный огонь бьется, гудит у нее в голове.
— Ты что здесь делаешь?
— Не мог же я уехать в город, не узнав, что случилось.
— Тебе здесь нечего делать.
— Мне хотелось увидеть ее. А то она умрет, а я ни разу не увижу ее, не мог я такого допустить.
— Ты хочешь увидеть ее из-за него, вот что.
— Ш-ш-ш. Она может нас услышать.
— Но это так.
— Какая разница?
— Еще какая. Сама по себе она тебя не интересует. И напрасно. Она — чудо что такое, ему очень повезло с ней. Уйди, прошу.
— Я останусь, посижу с тобой. Подержи ее за руку. Ну же. Вдруг она что-то чувствует, откуда нам знать. И слышать нас она может, такое бывает. Мой отец слышал все, даже в коме.
— Откуда ты знаешь?
— Я это чувствовал, вот откуда. А как-то раз, когда я сказал врачу, чтобы тот оставил отца в покое, он сжал мою руку.
— Значит, он не был в коме.
— Нет, был. Не злись, не надо.
— Просто я все думаю: ну почему я не была там. Приехать бы мне днем раньше, ничего бы не случилось.
— Глядишь, она еще выкарабкается.
Белла огромным усилием открывает глаза, но они этого не замечают: он отводит прядку волос от лица девчушки, она ловит его руку, неловко прижимает к щеке, смотрит на него, взгляд предназначен только для него, не для чужих глаз. Она забыла про Беллу, но у самой Беллы что-то всплывает в памяти, какая-то пронзительная, ни на кого не обращенная нежность. Теперь девчушкины губы шевелятся, но слов ее Белла не разбирает, она слышит не девчушкин, а другой резкий, гортанный голос, этот обрывок воспоминаний с чем-то связан, но с чем, она не может определить.
«Молитв я не алкал, и комом в горле/ „Аминь“ застряло»[56]. Откуда этот голос? Она силится вспомнить, но голос пропадает, ее снова обдает жар, комнату полнит слепящая белизна, пылание зимнего солнца. Из моря света выплывает бородатое лицо — ни дать ни взять Иисус на картинах старых мастеров, девчушкина кожа становится прозрачной.
— Помогите, — стонет мать Еноха, и мужчина отдергивает руку, поворачивается к ней, при будничном свете воспоминание прорывается.
Маркус Соколов, ее первый деспотический возлюбленный. Ум у него был мрачного склада, он его старил: в голосе его, казалось, звучали стенания всех евреев, живших от начала времен. После того как он рассказал ей, что думал Платон о предсуществовании души
