— Ты сегодня чудо как хороша, — рассыпаются они в комплиментах, — но эти, — указывают на картины, — еще лучше.
Что ни скажи, поток лести не остановить. Она ищет глазами девчушек, которые ее привезли, гадает: строчат ли они еще в своих блокнотах, но не находит их.
Зато видит Эрнеста, он в щегольском коричневом костюме наподобие тех, что носили гангстеры сороковых годов, из-за кошмарных протезов лицо у него — череп и череп. Тем не менее при виде его она ощущает прилив нежности, своего рода благодарность старому склочнику оттого, что он ни на йоту не изменился. Привязанность к Эрнесту — одна из загадок ее старости: ведь бывало, стоило ему открыть рот, и она взвивалась. А сейчас непомерная четкость его речи, манера демонстрировать, как тяжко ему бремя своей значительности, почему-то трогают: ей видится в них доблестный отказ смириться с поражением. Помимо всего прочего Эрнест — единственный, с кем она еще может пререкаться, единственный, кто не подстраивается к ней.
Она подставляет щеку для поцелуя, берет его за руку, уводит в укромный угол.
— Очень экзальтированно, — он кивает на картины.
— Ты их уже видел.
— Знаю. Я и тогда находил их экзальтированными. Это страстное прощание с материальным миром.
— Ничего подобного. Но во всяком случае высказывание для тебя необычное.
— Слишком стар я стал для формализма. Ты тоже. Они — твой порыв к метафизике.
— Не смеши меня.
— Художники никогда не понимают своих работ. — Он смахивает пушинку с ее плеча. — А как поживает твоя помощница?
— За последнее время дважды приходила в синяках: в первый раз сказала, что свалилась в подвале с лестницы, во второй уверяла, что с маху налетела на дверь.
В деревне про Нининого мужа всем всё известно — и про его наркоманию, и про паранойю, и про стычки с полицией, — но когда Белла пытается остеречь Нину, та уверяет, что у них все хорошо, они ввернули в подвале лампочку, и падать она больше не будет.
— На прошлой неделе он опять взялся за свое. Ей это вовсе не нравится, так что не начинай.
— А если б и нравилось, она что, призналась бы тебе? Но не в том суть, а в том, почему тебя это так расстраивает.
— Всякий раз, когда я кому-то сочувствую, ты считаешь, что маразм не за горами.
— Лишь если тут замешан чокнутый муж. Впрочем, возможно, дело не в этом.
— В чем же тогда? И говори потише.
Он хмурится, поджимает губы.
— Полагаю, она видится тебе простой пейзанкой, а раз так, по твоим понятиям, ей положено быть счастливее тебя, — старое и весьма распространенное заблуждение, пора бы это осознать. Бессловесные страдают, бесталанные страдают, те, кто смотрит телевизор, страдают. Думать подобает только так, а не иначе.
