Остановились возле ее крыльца. Ревнивого ухажера так и не встретили. Я не спрашиваю. Она не напоминает. Снова закурила. Стоит, поеживается. На улице свежо. Она в тоненьком свитерке. А я свою фуфайку из пижонства у бабки оставил. Как девушку согреть, не знаю. Сигарету бросила и говорит:
– Пойдем на сеновал, у меня там одеяло ватное, не замерзнем.
У меня от волнения коленки затряслись и язык отсох. Промычал что-то. Да оно и к лучшему. Если бы начал говорить, обязательно бы дурь спорол и все испортил.
К чердаку лестница приставлена. Она первая. И я следом полез.
– Да подожди ты, – шипит, – сломаем.
А лестница и впрямь хлипкая, запросто могла бы треснуть, вот бы посыпались. Дождался. Карабкаюсь. Руки-ноги не слушаются, лестница шатается, скрипит. Сейчас, думаю, сорвусь и не бывать мне с ней на сеновале. Забрался кое-как. А она уже под одеялом. И голая.
Когда отдышались, она спрашивает:
– Ты раньше-то пробовал?
Хотел соврать, да не получилось.
Засмеялась. Научу, мол, не волнуйся.
А сама-то, – говорю, – где училась?
– В ремеслухе. Там всему научат быстрее, чем в ваших институтах.
И только под утро спросила, с чего это я на Нинку нацелился.
– Да просто так, – говорю, – увидел, что бедняга скучает, жалко стало.
– И все что ли? И не знаешь, кто она такая? – спрашивает.
Откуда мне знать. Первый раз увидел. Я оправдываюсь, боюсь, что приревнует. А вместо ревности хохот. Отсмеялась и говорит:
– Значит, напрасно я тебя уводила. Ты знаешь, почему ее никто не приглашает? Батька у нее председатель колхоза. Боятся парни. Да и сама стерва порядочная. Мы в одном классе были. Учит всех, нотации читает. Самая умная, самая правильная. Вот я и решила ее проучить.
Лежу, перевариваю. Не самая завидная роль досталась. Всего лишь орудие мести. Она почувствовала, что я вроде как скис, прижалась, обхватила и шепчет прямо в лицо:
– Неужто обиделся? Или плохо тебе со мной? Не каждому так везет.
И спрашивает и утверждает одновременно.
А на что мне обижаться? У меня праздник. Голова кружится. Двух слов связать не могу. Только мычание. Выдохи и вздохи. Единственное, о чем жалею, что не могу полюбоваться ею. Слишком тесно прижалась и темнотища на сеновале.
А выпроводила еще до рассвета, чтобы с матерью случайно не столкнулся.
Три километра до своей деревни, как на крыльях. Не заметил, как отмахал. В ушах ее шепот, остальное в черном тумане, ничего не помню, разве что лицо, освещенное спичкой, когда прикуривала, пока на улице стояли. А на чердаке… хоть убей. Словно забрался туда и потерял сознание, в обморок провалился и очнулся, когда уже на землю спускался.
