Конечно, Лев Толстой – гений, и нельзя, негоже нам сравнивать несравнимое. Но интерес-то у нас в другом: в том, что земля русская, сибирская одаривает простого мужика иной раз по-графски: на тебе, мужик, талантища столько, сколько унесёшь! А ведь талант можно и пропить, и продать, и от отчаяния, что ему, дару твоему, нет применения должного и долго-долго, свихнуться, озлобиться – уж у кого как. Но ведь ничего подобного не случилось с нашим сибирским сказочником Василием Стародумовым: выдюжил, сохранился как самородок и оставил нам навороченное: нате, мол, ладьте, чего желаете, люди добрые.
И что же нам делать с этаким богатством?
Нужно издавать, а потом – переиздавать, потому что это – искусство, потому что это – наше, сибирское достояние, и именно то искусство и достояние, на котором можно и нужно развивать, поднимать, вести дальше, прежде всего, подрастающее поколение.
Я уверен – ты знал Аввакума
После прочтения романа «Гарь», тогда впервые изданного в полном объёме, я при первом же удобном случае спросил у Глеба Пакулова:
– Глеб Иосифович, а роман «Гарь» вы написали не про себя?
Конечно, он вправе мог бы мне ответить не без отповеди: «Окстись, родимый: мой роман о протопопе Аввакуме!»
Мы вдвоём сидели на диванчике у лестничного парадного подъёма в Иркутском областном доме литератора, в приватной его курилке возле огромного старинного зеркала. Глеб Иосифович затяжно не отвечал, покуривал. Я, настырный, терпеливо ждал ответа. Думал, не дождусь: может быть, обидел человека? «Гарь» – исторический роман о русском Средневековье, а я возьми да ляпни: не про себя ли написали?
Глеб Иосифович докурил папироску, тщательно загасил окурок в консерной банке, встал и чётко сказал, обращаясь, однако, лицом в зеркало:
– Да.
То, что он обратился лицом не ко мне, а к зеркалу, – не показалось мне оскорбительным. Я тогда почувствовал, а теперь отчётливо осознаю: автор «Гари» посмотрел в зеркало потому, чтобы увидеть себя по-другому, что ли. Или, скажем иначе, что-то такое важное для себя проверить. Однако вряд ли в эти минуты и секунды он действовал совершенно сознательно, с целью: глубины и тьмы подсознания очевидно руководили им, манили.
Больше тогда Глеб Иосифович ничего не произнёс, не захотел беседы, ушёл в зал, где проходило какое-то наше писательское собрание. Я думаю, ему даже и слово «да» не хотелось произносить: ведь я, говоря по-простому, намерился влезть в его душу, что называется, без спросу.
