– Слышь, болтают, что атомное топливо будут производить у нас.
– Мать моя!..
– Тихо ты, горлопан!..
И город, и комбинат дивят и радуют молодое и зыбкое сердце Афанасия: после войны всего ничего минуло, а сколько повсюду уже наворочено добра всевозможного! Но, бывало, задумается о «письмах с того света», о судьбе горемыки Рукавишникова, об убиенных кавказцах, о словах Захарьина: «Что ж мы творим, что ж мы творим, ироды рода человеческого!»
«Хм, иродов нашёл! – мысленно противлялся Афанасий. – Советские люди мы, Иван Степанович, и нечего нас обзывать и хаять. Смотрите – бодро, весело и умно мы зажили. Выходит, те жертвы были не напрасными? А? Что вы, Иван Степанович, ответили бы, повстречайся мы сейчас на улицах этого прекрасного города, в цехах нашего чудо-комбината или на Иркутской ГЭС?»
И его огорчало и мрачнило, что он, коммунист, комсомольский вожак, всё ещё «болеет душевно» о тех жертвах.
«Победой, говорят, рождённый? Но только ли Победой?»
«А в революцию сколько погибло людей? А в войну: и в боях, и в концлагерях, и от голодухи? Эти все люди – те жертвы или не те?»
Вопросы сбивали, путали, гневили, не давая умолкнуть сокровенным чувствам, застыть и притихнуть совести и разуму.
«Мой сын и другие дети и внуки уже будут жить при коммунизме. А мы? А мы – потерпим! Мы, советские люди, умеем терпеть и ждать».
Порой вслух мог сказать:
– Так-то, Иван Степанович!
Собеседник, конечно, ответить не мог, и лавры первенствования в полемике на какое-то время вновь оставались за Афанасием.
Я попал в яблоневый сад одним февралём, студёным, но уже попахивающим клоками подтаявшей на днях землицы. Пробегал меж сереньких яблонек жгучий ветер, именуемый у нас в Сибири хиусом, дышало на землю яркими, но холодными лучами высокое и вроде как не причастное ко всему земному, человечьему солнце. Дрожали кривые, тоненькие, колючие ветви. Отчего знобко и неуютно мне – понятно, но почему же прилегли грусть и скорбь к сердцу?
А потому, видно, что есть у этого сада история – простая-простецкая, но горестная и неизгладимая. Жили на Волынщине и Харьковщине мужики, с жёнами, детьми; хозяйственные были мужики, зажиточные, мастеровитые. Но вздумалось кому-то в тридцатые годы 20-го ураганного и нещадного века назвать этих мужиков кулаками, да в придачу врагами народа. Без суда и следствия отправили их ещё не заросшим каторжным этапом ушедшей в небытие царской России за тысячи километров в Восточную Сибирь на поселение. Попали бедолаги в Батаму Зиминского района Иркутской области. Что поделаешь, надо жить, обживаться. Охи-вздохи лиху не подмога. Год к году на батаминской земле – хозяйство у каждого всё крепче, зажиточнее, краше. Землю вспахивали и засевали, в совхозном пруду карпов разводили, – да что описывать: обычные и извечные крестьянские хлопоты и труды. Разбили гектара на полтора яблоневый сад – памятный узелочек о
