– Я един со Всевышним. Я живу на земле, чтобы служить Ему. Но вы, Виолетта, почему бы вам не начать жить заново?
– Потому что это невозможно. Возьмите листок бумаги и порвите его, а потом соберите все клочки и склейте скотчем – все равно останутся заломы и разрывы.
– Вы правы, но писать на нем все равно можно.
– Неужели?
– Да, если фломастер хороший.
Мы смеемся.
– А как же ваше желание завести ребенка?
– Я о нем забуду.
– Это невозможно, особенно если оно животное, нутряное.
– Я постарею – как и все люди, и оно угаснет само собой.
– А что, если нет? Старость не гарантирует забывания.
Отец Седрик начинает напевать:
– Со временем, со временем проходит все, проходит. И тот, кого ты обожал, и под дождем искал, и узнавал по взгляду…
– Вы уже любили кого-нибудь?
– Бога.
– Я не о Нем, о человеке.
Он отвечает с набитым ртом:
– Бога.
Считается, что смерть – это отсутствие.
В действительности она есть тайное присутствие.
Леонина продолжала колдовать, и вещи исчезали, ее комната потихоньку пустела. Одежду и игрушки я мешками отдавала Паоло. Всякий раз, когда его грузовичок с изображением «аббата Пьера»[55] останавливался у моего дома и я расставалась с куклами, юбочками, туфельками, домиками, жемчужным ожерельем, плюшевыми любимцами и цветными карандашами, чтобы они достались другим детям, мне казалось, что я расстаюсь с частью тела дочери.
Лео заставила исчезнуть Рождество. Нейлоновая елка навсегда осталась худшим приобретением за всю мою жизнь. Пасха, Новый год, праздник Матерей, день Отцов, дни рождения… Ни одна свечу на торте я не задула после смерти моей девочки.
Я погрузилась в алкогольную кому. Мое тело, желая защититься от боли, пьянело, стоило мне сделать хоть глоток. Честно говоря, я пила без просыху, вливала в себя спиртное, как в бездонную бочку, жила в замедленном ритме – неуклюжая, нелепая, похожая на Тинтина с постера, висевшего в комнате Леонины.
Я прикончила гренадин, и в ход пошли «Ле Принс Аббе» и «Саванна». Потом я сварила и съела макаронные ракушки и приняла адвил[56]. Встала, опустила шлагбаум, легла, снова встала, накормила Филиппа Туссена, подняла шлагбаум, опять легла.
Я благодарила людей на Гран-Рю за «искренние соболезнования». Отвечала на письма и открытки. Собрала в голубой альбом рисунки, подаренные одноклассниками Лео. Выбрала голубой цвет, словно она была не она, а мальчик, словно девочка Леонина никогда не жила на свете.
Я делала покупки в «Казино», бродила между полками с тележкой, стараясь не встретиться взглядом со Стефани. Я никогда не становилась в очередь к ее кассе, чтобы не видеть лица подруги, ее печали и отчаяния. Стефани горевала, но ни разу даже головой не покачала, пробивая бутылки, называла сумму, говорила «пожалуйста», я набирала пин-код и прощалась – «до завтра».
