Работа была тяжелей день ото дня, и я чувствовал, что нужны какие-то особые меры.
- Гусев. Гусев! Гусев поможет.
Гусев был мой напарник со вчерашнего дня на уборке какого-то нового барака - мусор сжечь, остальное в землю, в подпол, в вечную мерзлоту.
Я знал Гусева. Мы встречались на прииске года два назад, и именно Гусев помог найти украденную у меня посылку, указал, кого нужно бить, и того били всем бараком, и посылка нашлась. Я дал тогда Гусеву кусок сахару, горсть компоту - не все же я должен был отдать за находку, за донос. Гусеву я могу довериться.
Я нашел выход: сломать руку. Я бил коротким ломом по своей левой руке, но ничего, кроме синяков, не получилось. Не то сила у меня была не та, чтоб сломать человеческую руку, не то внутри какой-то караульщик не давал размахнуться как следует. Пусть размахнется Гусев.
Гусев отказался.
- Я бы мог на тебя донести. По закону разоблачают членовредителей, и ты ухватил бы три года добавки. Но я не стану. Я помню компот. Но браться за лом не проси, я этого не сделаю.
- Почему?
- Потому что ты, когда тебя станут бить у опера, скажешь, что это сделал я.
- Я не скажу.
- Кончен разговор.
Надо было искать какую-то работу еще легче легкого, и я попросил доктора Ямпольского взять меня к себе на строительство больницы. Ямпольский ненавидел меня, но знал, что я работал санитаром раньше.
Работником я оказался неподходящим.
- Что же ты,- говорил Ямпольский, почесывая свою ассирийскую бородку,не хочешь работать.
- Я не могу.
- Ты говоришь "не могу" мне, врачу.
"Вы ведь не врач",- хотел я сказать, ибо я знал, кто такой Ямпольский. Но "не веришь - прими за сказку". Каждый в лагере - арестант или вольный, все равно, работяга или начальник - тот, за кого он себя выдает... С этим считаются и формально, и по существу.
Конечно, доктор Ямпольский - начальник санчасти, а я - работяга, штрафник, спецзонник.
- Я теперь понял тебя,- говорил злобно доктор.- Я тебя выучу жить.
Я молчал. Сколько людей в моей жизни меня учило жить.
- Завтра я тебе покажу. Завтра ты у меня узнаешь...
Но завтра не наступило.
Ночью, вырвавшись вверх по ручью, до нашего города на горе добрались две машины, два грузовика. Рыча и газуя, приползли к воротам зоны и стали сгружаться.
В грузовиках были люди, одетые в иностранную красивую форму.
Это были репатрианты. Из Италии, трудовые части из Италии. Власовцы? Нет. Впрочем, "власовцы" звучало для нас, старых колымчан, оторванных от мира, слишком неясно, а для новеньких - слишком близко и живо. Защитный рефлекс говорил им: молчи! А нам колымская этика не позволяла расспрашивать.
