Со временем стало ясно, что есть и обратная сторона. Я не могла спать. Вместо того чтобы расслабиться, я лежала, глядя в потолок, и продолжала раскладывать существование по тысяче ящичков. Чувствуя себя вымотанной, я стала принимать снотворное, чтобы сбавить обороты. Видимо, где-то здесь я и сошла с рельсов. Мысли становились все более сумбурными, руки тряслись. Чтобы избавиться от этой дрожи, я начала принимать другие таблетки. В эти же дни обстановка и в районе, и в самом лагере накалилась, стала опасной. У меня то и дело возникали конфликты с военными – они просто хотели забросать район бомбами и сровнять его с землей. Люди избегали меня. Я совершила несколько ошибок. Сначала простительных, потом – непростительных.
Когда меня в конце концов отправили домой, в больницу, мне говорили, что меня лечат от зависимости. Я подчинялась врачам, но втайне все же не верила, что проблема действительно в FLL.Оказалось не так уж трудно покончить с этими таблетками, особенно когда власти пригрозили отнять у меня Сири насовсем, если я не пройду программу “Двенадцать шагов”. Центр по лечению зависимостей, в который меня в итоге перевели, был, наверное, самым депрессивным местом из всех виденных мной, включая палаточный лагерь в Кызылкуме. На групповых психотерапевтических сессиях шахтеры из Кируны, хлюпая большими сизыми носами, плакали, что пропили семейную “вольво”, а молодые партийцы разнюнивались из-за того, что, увлекшись импортным кокаином, потеряли руководящие должности.
Я лгала на этих сборищах. Лгала, как не лгала еще никогда. Никогда в жизни я не играла столь блестяще – плакала, дрожала, то отказывалась признавать свою проблему, то переживала инсайты; мне аплодировали стоя в благодарность за мой труд. Никто меня не раскусил. Или же раскусили полностью, но на самом деле не особенно заинтересовались увиденным. Мне было все равно; благодаря вранью я выписалась и вернулась в свою квартиру и к своей прежней работе. Когда я покидала клинику, стоял октябрь, время, когда дневной свет даже не пытается пробиться сквозь тучи. Я стояла в кругу, и каждый говорил мне прощальные слова. Мы обнялись и – так уж было положено – обменялись телефонами и адресами. Дома я отправила все эти бумажки в мусорное ведро и тут же наведалась к мусоропроводу. Мешок, задевая стенки, улетел вниз со свистом, словно я открыла портал в космос.
Потом начались будни, совершенно бесцветные. Я вернулась на работу, но довольно скоро, сославшись на свое состояние, попросила менее ответственные задания. Можно сказать, занималась сортировкой скрепок. День за днем. Остальные делали вид, что все как всегда, но я замечала: они наблюдают за мной и избегают меня – так объезжают автоаварию, на которую все-таки не могут не смотреть. Иногда мне звонили из газет, чтобы взять у меня интервью, или с телевидения с просьбой прокомментировать положение в Кызылкуме, но я просто вешала трубку. Иногда я, выдавая себя за собственную секретаршу, писала электронные письма, в которых сообщала, что нуждаюсь в покое; в причины я не вдавалась. Иногда я писала, что я, к сожалению, в командировке. Люди понимали, что это блеф, но мне было все равно. Сразу после работы я ехала домой и весь вечер сидела одна. Иногда я думала о Генри. Была зима, и темень стояла круглые сутки.
