– Сиди ровно, я промою.
Нур не протестовала – она только тяжело дышала. Я сходила в ванную, смочила бумажные салфетки теплой водой; порывшись в шкафчике, нашла марлю и бинты и вернулась в спальню. Нур сидела, как я ее оставила. Черные волосы свисали вперед, и я не видела выражения ее лица.
– Мне трудно ходить, – сказала она вдруг. – Тебе придется поддерживать меня.
– Как ты себя чувствуешь? Болит где-нибудь?
– Голова болит. Но так и должно быть.
– Ты что, не могла уронить утюг на ногу? – Я осторожно погладила ее по голове. Нур покачала головой.
– Не будь дурой. Переломы лечат. А мне нужно что-то на всю жизнь.
Я осторожно промыла рану. Она выглядела отвратительно. Я хотела спросить, кто делал операцию, но знала, что Нур ничего не скажет – и, наверное, к лучшему. Этому человеку могло бы не поздоровиться, а если бы я его знала, то не поздоровилось бы уже мне.
– Ненормальная, – мягко сказала я.
Конечно, она ненормальная. И все-таки.
– Он мой отец, – тихо сказала Нур. – Я не могу бросить его умирать в одиночестве.
Я наложила новую повязку и погладила Нур по спине. Потом поправила подушки, чтобы самая мягкая пришлась под позвоночник.
– Можешь снова лечь.
Нур со вздохом опустилась на подушки и строго посмотрела на меня.
– Если хочешь знать, я бы сделала то же самое ради тебя. А ты – ради меня. Это и есть порядочность.
– Знаю, – сказала я.
Больше я ничего не говорила. Просто посидела какое-то время на краю кровати.
В больнице, конечно, началось кино. Первый врач, обследовавший Нур, позвал второго. Потом явилась полиция безопасности. Меня увели в кабинет без окон, где человек в форме и в должности, оставшейся для меня загадкой, допрашивал меня несколько часов. Знала ли я о ее намерениях? Известен ли мне человек, делавший операцию? Знаю ли я, почему Нур решилась на нее? Последнее не имело смысла отрицать, они все равно уже сами все выяснили, так что я сказала как есть – что, по моему мнению, это связано с тем, что в Боснии болеет дедушка и что Нур хочет, чтобы ее отправили на пенсию; тогда она сможет поехать в Боснию и ухаживать за ним. Одни и те же вопросы и ответы снова и снова, они перемешивались, с вариациями или без. Через несколько часов я уже стояла возле больницы под густым мокрым снегом; меня отправили домой, не дав повидаться с Нур.
Потом я узнала, что Нур перевели в тюремную больницу, где держали шесть недель. Еще ей сказали (я узнала об этом много позже), что я выдала ее. Когда я через шесть недель позвонила в тюрьму, мне вдруг сообщили, что она уже дома. Нур действительно оказалась дома. С досрочной пенсией и на костылях. К тому времени дедушка уже умер, а Нур предстояло стать диссиденткой, диссиденткой, которая всегда и везде будет ходить на костылях. Мы никогда больше об этом не говорили, но я часто думала, на что может пойти человек ради своих близких.
