Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться | страница 96
Я о могуществе прошлого – того, которое и грамматически, и житейски нужно называть торжественно plus quam perfectum, сверхсовершенным. Которое в стихах, а не в судьбах. Которое, как Ахматова, полстолетия при ее жизни и полстолетия после смерти берет нас за сердце. Властно разговаривает с нами и учит нас разговаривать. Которое постоянно является в нашу действительность, наши мысли и наши мечтания – с приношением. Нам. А наш ответный жест, поклон, шопот сводятся к одному – не обидеть ее.
Тот самый момент
А еще я вспомнил мгновение – так отчетливо, что даже бессознательно обернулся на тот квадратный метр на этом участке, где четыре года тому назад оно пронеслось, чтобы вернуться сегодня воспоминанием. Обернулся, только чтобы убедиться, что никого и ничего на том месте нет, просто невзрачная травка на фоне кустов. А тогда там стояла Лена Шварц с пудельком в руках, наши взгляды встретились, и ее был такой, что я, как мог быстро, пошел к ней. Потому что за тридцать лет до того я, уже перебравшийся в Москву, приехал на несколько дней в Ленинград, и Бобышев по этому случаю созвал к себе на чай нескольких поэтов. Среди них – ее, она выглядела тогда совсем девочкой; впрочем, это был ее неизменный, вневременной образ. Читали стихи, она прочла в свою очередь. Кто-то следующий. Вдруг она высоким голосом, на срыве, произнесла, обращаясь ко мне: «Я хочу, чтобы вы сказали про мои стихи». Я сказал чушь, безвкусную, третьесортную – но без подначки: «Ваши стихи очень талантливы, их многие будут любить, у вас будет круг верных почитателей». Она выбежала в коридор. За ней поспешил Леонид Чертков. Бобышев пошел на кухню ставить большой чайник и потом передал мне, что, выйдя за дверь, увидел плачущую лицом в угол Лену и утешающего ее Черткова: «Он завидует вам, завидует»… В Комарове, не упоминая об этом эпизоде, я проговорил то, что должен был сказать тогда, сумбурно, и она отвечала мне тоже сумбурно, но тон и словарь обоих, и то, как доверительно и доверчиво мы смотрели друг на друга, передавая гораздо более важное, чем смысл говоримого, не требовали смысловых разъяснений. И вот теперь место, где мы стояли, зияло пустотой. Она умерла меньше чем через год. А Леня Чертков за десять лет до нее.
И последнее. Нашу, я имею в виду Рейна, Бобышева и себя, троицу представили стихами поздними, так или иначе подводящими итог. А Бродского ранними, я хочу вернуть справедливость. (Кстати сказать, хочу наконец поправить и разочаровать Александра Петровича. В той электричке, когда Бродский торопился успеть к прибытию в Комарово свое «Закричат и захлопочут» кончить, я вез никакие не алые розы – на какие шиши я мог тогда их купить? – а симпатичную охапку полевых, свежих, на Финляндском вокзале и купленных.) Итак, Бродский —
