Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться | страница 91
Выступает Вениамин Смехов
Начал он со стихотворения Бродского «На столетие Анны Ахматовой»; самой Ахматовой прочел «Петроград, 1919» («И мы забыли навсегда»), «Летний сад»; Гумилева – «Я и вы» и «Индюк». Отдельную часть выступления посвятил дорогой для себя теме Маяковского, прочел его стихи «А вы могли бы», которые тот, есть такой слух, успел продекламировать Ахматовой во время их случайной короткой встречи на углу Большой Морской и Невского. Смехов подал их в окружении столь же эпатажных «Ничего не понимают», «Скрипка и немножко нервно» и «Послушайте!». Закончил пастернаковским «Смерть поэта» и ахматовским «Маяковский в 1913 году». Обособленно прочел мандельштамовские «Я скажу тебе с последней прямотой» и строфу «Уходят вдаль людских голов бугры» – приурочив к 72-й годовщине дня, в который началась Отечественная война. А кончил «На фоне Пушкина снимается семейство» Окуджавы.
… Написал последние абзацы и – не показалось, а – явственно почувствовал, что эта книга, возникающая передо мной слово за словом и страница за страницей, «недовольна» тем, как я ее пишу. Как известно, существо любой книги, если она не просто реестр имен, вещей и событий, задается уже первыми несколькими строчками, после чего оно начинает выступать как самостоятельная воля. То есть пишут ее одновременно и автор, и она, книга, сама себя. Если автор навязывает ей развитие, сколь необходимым оно ему ни кажется, сколь жизненно, идейно, искусно ни осуществляется, но при этом вступает в противоречие с органикой уже написанного, уже заложенного в книгу прежде, она сопротивляется. На этот раз ее недовольство выразилось в том, что я вдруг задумался: по какой причине эти главы, чуть ли не без моего участия, выстраиваются с протокольной тождественностью? Сводка того, кто присутствовал, в каком порядке выходили на сцену, что говорили, какие стихи читали, с каким безукоризненным почтением и расположенностью друг к другу обращались. Сколько раз была повторена магическая мантра «мы приезжаем сюда с приношением Анне Андревне» или «памяти Анны Андревны»? Формула, придающая нам важности, намекающая на наше право называть это приношением, как бы заведомо распространяющая одобрение бывшей хозяйки на все нами произносимое и совершаемое. То, что единственная Ахмадулина почувствовала как возможную обиду ей.
Нечего ломиться в открытые двери: есть записи, в том числе аудио, – для того, кто берется описать происходившее, ими предопределяется содержание, порой даже тон. Но ведь начинался каждый такой день рождения Ахматовой с остановки у кладбища, укладывания цветов на могилу, каких-то минут сосредоточенного стояния над ней, каких-то глухих слов, медленно, с трудом выговариваемых о покойнице. Если бы не наше желание ввести эти приезды в формы, в которые за столетия цивилизации, и в особенности за советские десятилетия, сложились такие визиты к памятным, тем более – чтимым, могилам, обыкновенного посещения их было бы вполне достаточно. Но выработались требования: сказать об усопших нечто торжественное, ставящее их в особый ряд, сопоставленный с теми или другими достижениями культуры. Отсюда один шаг до того, что показать лучшее, на что мы, навещающие их, способны. Ну, право, не уезжать же после кладбищенского максимум получаса в город, из которого добирался два и обратно уйдет два. Потому и не попадают в описание эти полчаса. А они, если оглянуться назад, лучшие тридцать минут в каких ни есть наших приношениях.
