Именно такой жила Ахматова 50 лет, начиная с «Четок» и «Белой стаи» и до смерти. Большей независимости, чем у нее, не может быть у поэта. Но эта была независимость, так сказать, отрицательная, того, у кого ничего нельзя отнять. Для Бродского она обернулась арестом и ссылкой, которые, в свою очередь, принесли ему всемирную известность. Но и слава угрожает подчинить зависимости от себя самой. Она имеет тенденцию ускользать, принижаться, внушать озабоченность о своем состоянии, подталкивает к действиям, направленным на ее удержание, подпитку, обновление. Здесь требуется независимость, так сказать, положительная, того, кому ничего нельзя дать. Независимым в ахматовском содержании этого понятия сейчас, а для Бродского это началось с отъезда и достигло пика в последнее десятилетие его жизни, быть не удастся.
В середине семидесятых годов майор КГБ наставлял моего знакомого, которого, как тогда выражались, курировал: «Чего рыпаетесь? Все под нашим рентгеном. Нажимаю кнопку с фамилией, и вот она, ваша ячейка, а в ней вы». Тот вяло возражал, что рассчитывает, что ихняя рентгеновская сеть, как все у нас, собрана халтурно и до его ячейки не доберется. К нынешним дням ячейка стала уже не твоя, а их. Тебя в нее только направляют. Не столько ты сам объявляешь себя кем-то – сторонником бесправных, последователем Серебряного века, – сколько объявляют тебя. После этого ты становишься просто номером в списке зачисленных в категорию правозащитников, зачисленных в категорию декадентов… Категорий хватает на всех, мест сколько угодно. Ты перестаешь быть конкретно тобой, становясь одним из. Для подтверждения своей подлинности ты сверх этого должен получить сертификат автономности. Выдается он через телевизионную или квазителевизионную, словом, так или иначе приводящую к оттиску твоего имени и физиономии на чужих сетчатках инициацию. Без нее ты самозванец. Но так устроен телевизор, что для всех твое появление на его экране значит также, что ты их, тех, кто выдает сертификат. Они разрешают твою автономность.
Микроб независимости сидел у Бродского в крови. Рассказы о том, как он постоянно следил за тем, достаточно ли свободен, даже внешне, стали притчей во языцех. Я уже писал про то, что, в конце концов, он выглядел словно бы попавшим в зависимость от независимости. Почти каждую реплику в живом диалоге он начинал с «нет, нет, не совсем так», что на нашем языке значило «совсем не так». И дальше развивал свои соображения или, если угодно, свою точку зрения, которая могла дословно совпасть с опровергаемой в начале ответа. Как-то он упомянул, что приглашен в Амстердам прочесть лекцию на 50-летие со смерти Хейзинги. Я спросил, что́ ему Хейзинга. «Что он мне? Я еще не думал. Но вы же знаете наш метод. Если он утверждает, что так, я, естественно, утверждаю, что не так. Потому что это действительно не так». На мой взгляд, именно это, а не редкостная литературная конкретно-поэтическая одаренность превратили его в фигуру такого ранга, всем видимого, всеми ощущаемого. Я мог бы назвать как минимум двух, как максимум четырех поэтов, его сверстников, наделенных сравнимым талантом. Но что-то, и отнюдь не стечение обстоятельств, не дало им стать с ним вровень. Это он собирался угнать самолет из Самарканда за границу, он был арестован за это в первый раз, он еще в юном возрасте бросил с велосипеда в окно Союза писателей, где заседал президиум, презерватив со сметаной, он был арестован уже как следует и отправлен в Архангельскую область. Это он без конца повторял: «Главное – величие замысла».
