Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться | страница 47
Белле Ахмадулиной было что представить слушателям в доказательство своей исключительности. Когда она умерла, направлявшихся на гражданскую панихиду в ЦДЛ встречал плакат, начинавшийся со слов «ушел великий русский поэт». Думаю, это было написано по нежеланию задуматься над тем, кем она была в русской поэзии. Завели говорить «великий поэт», а это чепуха. Она поэт, по сути, неоцененный. Она привила стихам индивидуальную интонацию – как таковую, ее стихи хотелось читать вслух, и когда ты позволял себе это, твой голос и тон, а иногда и тембр начинали походить на ее чтение, и тогда казался универсальным звучанием поэзии. Это редкость. И отдельно это редкость в созвездии русской поэзии, столь щедрой на уникальные дарования.
Когда Ахмадулина читала в Комарове стихи, обращенные к Ахматовой (и Мандельштаму), в них не было и тени скрытого, не говоря уже, обнаруживаемого, сопоставления с собой. Были, как она сказала, «нежность и почтение», а сверх того только восхищение ими. После чтения, долгих аплодисментов, пышных роз она прошла с места, где стояла, на скамейку. Трехместную, я сидел в углу ее. Она села в другой. Прошло минут пять-семь, вечер шел своим чередом, вдруг она наклонилась ко мне и сказала: «Толя, как ты думаешь? Мы не очень обидели Анну Андреевну?» Сравним это с выступлениями, звучавшими на этом месте в предшествующие три года, и почувствуем разницу, оттенки ее.
Александр Жуков, Анатолий Найман, Белла Ахмадулина после ее чтения в Комарове 22 июня 2008 года
И здесь напрашивается отметить, чем отличалось чтение стихов Ахмадулиной от ахматовского. Я готов был сделать это раньше, когда речь зашла о скульптурности Ахматовой в связи с ее стихотворением «Читатель». Но чтение Ахмадулиной, пленительное, осмелюсь сказать, обольстительное, оттенило разницу самих критериев, по которым оценивается то, что представляла собой манера чтения Ахматовой. То, что не имело ничего общего ни с чьей из известных нам манер. Поскольку в эти минуты она – скажу, пожалуй, так – исполняла еще одну миссию. Когда она читала стихи, все равно, со сцены или в комнатном кресле, она выглядела, как будто в это время ее пишет или лепит или то и другое художник. А правильнее – с большой буквы: Художник, – выбрав в качестве модели акта творения. Она – натурщица и Натура и аллегория Натуры, как была в реальности для десятков художников в молодости и в зрелые годы. И в старости, покрывшись морщинами и став грузной, – еще убедительнее. «Почернел, искривился бревенчатый мост, / И стоят лопухи в человеческий рост, / И крапивы дремучей поют леса, / Что по ним не пройдет, не блеснет коса. / Вечерами над озером слышен вздох, / И по стенам расползся корявый мох», – чей голос читал эти стихи из «Аnno Domini», ахматовский или крапивы, лопухов, древесины, мха? Строчки из стихотворения «Читатель»: «Там все, что природа запрячет, / Когда ей угодно, от нас», – в частности, и про это. А одно из самых пронзительных ее стихотворений:
