Эта картина, когда она будет закончена и выпущена, она будет показана здесь и за рубежом. Картина длится примерно два часа. И вот, когда мы думаем о Комарове, то есть когда я думаю о Комарове, об этом десятилетии, последнем десятилетии Ахматовой, как-то это связывается со словом даже «мы в конце пути». Находясь здесь, мы в конце ее жизненного, человеческого пути. А то, что вы сейчас увидите – это несколько слов о начале. Тогда еще… О том начале, когда еще слова Ахматова не было.
(Попытки показать отрывок «Фильма о Анне Ахматовой» несколько раз срываются из-за слишком яркого дневного освещения. Люди не расходятся и, пользуясь паузой, задают какие-то вопросы, Крючков, помогая наладить технику, помнит, что вечер не кончился, продолжает направлять его течение, отвечает кому-то.) Когда Ахматовой привезли сюда ее голос, ее записи 20-го года, передавал ей их Шилов. Кинофрагмент начнется тоже с ее голоса и звучать будет как раз здесь, в Комарове. А тогда она через наушник послушала и ничего не сказала. Вежливо отдала, возвратила наушник и только тогда отозвалась: «Спасибо. Да, мне всегда не везло с записями».
(И еще кому-то.) Нет, я не для заполнения паузы сейчас снова вылез сюда. Отнюдь, нет. Ну, если выйдет, так выйдет. Просто ждем. Получится, значит, увидим. Не получится, значит, в другой раз.
Наконец мутные тени на белом экране чуть-чуть сгущаются, Ахматова читает «Есть три эпохи у воспоминаний», становится возможно различить изображение.
Фрагмент фильма.
Голос Ахматовой:
Есть три эпохи у воспоминаний
И первая как бы вчерашний день…
Мой голос звучит с экрана, но я не слежу за тем, что на нем происходит. В моем воображении перед ним словно бы падают слои не столько прозрачных, сколько заслоняющих одна другую занавесей. Того, что было здесь в 1960-е годы, происходило с моим участием. Одновременно – фотографий происходившего, сделанных тогда случайно. Картин, проступавших за ее словами, встававших из речи. Меняющегося со временем, отличного от первоначального, понимания их, проявления смыслов, догонявших их на протяжении следующих пятидесяти лет. Недавних съемок. Сегодняшних тем, чтения стихов, объяснений, просто говорения. И – совсем уже неожиданно – длиннейшей очереди к Соловецкому камню на Лубянской площади, извивающейся, еле движущейся: людей, конечная цель которых – микрофон. Один за другим они произносят в него имя, отчество, фамилию, возраст, профессию, дату и место гибели истребленных советским режимом жертв. Я пришел туда с собственным коротким перечнем, но стоять было часа два, дождь, холодно. Послушал полчаса и ушел. В моем списке было четверо. Гумилев Николай Степанович, 35 лет, поэт, расстрелян 26 августа 1921 года в Ленинграде, похоронен в Бернгардовке. Клюев Николай Алексеевич, 53 года, поэт, расстрелян между 23 и 25 октября в Томске. Васильев Павел Николаевич, 27 лет, поэт, расстрелян в Лефортове, Москва. Мандельштам Осип Эмильевич, 47 лет, поэт, умер в пересыльном лагере под Владивостоком.
